за которым ужинали и продолжали обсуждать о том, о чем наговорил камер-юнкер Николай Столыпин. У него пылали глаза огнем. Елизавета Алексеевна хотела усадить его за стол, но он еще весь в пылу своих переживаний и мыслей поспешил всех поразить.
- Послушайте! - сказал он. - Я уже говорил, у стихотворения нет конца, жаль, что оно уже разошлось.
Воцарилась тишина, все молча смотрели на Лермонтова: элегия зазвучала с такой силой негодования, что прямо мороз по коже, как сказала тут же Елизавета Алексеевна, а молодежь поскакала из-за стола, желая своими глазами прочесть новые шестнадцать строк, столь сильных, что становилось страшно за их автора.
3
Граф Бенкендорф по III отделению и граф Нессельроде по министерству иностранных дел уже 28 января 1837 года, на другой день после дуэли, докладывали государю императору по этому делу. Полиция знала о предстоящей дуэли, но почему-то послала жандармов не во след за противниками, которых видели многие из представителей высшего света, возвращаясь с катанья, не на Черную речку, а совсем в другую сторону. Что по этому поводу докладывал граф Бенкендорф, неизвестно. Что касается графа Нессельроде, он приезжал с женой к Геккернам сразу после дуэли и провел у них вечер, проявляя всяческое сочувствие легко раненному Дантесу и барону Геккерну.
Вероятно, граф и барон уговорились, что Геккерн документы о дуэли предоставит не в полицию, а прямо государю через министра иностранных дел, который 'благоволил лично повергнуть на благоусмотрение его императорского величества', как явствует из письма Геккерна. Им представлялось, что было все честно, и барон Дантес 'был не в состоянии поступить иначе, чем он это сделал'. Но какого-то необходимого документа в числе присланных Геккерном не оказалось, что выяснилось при докладе графа Нессельроде Николаю I.
Все хорошо, сообщает граф барону, но не хватает документа, о котором подумал сам государь. Геккерн досылает документ, который был у него под рукой и должен был приложить сразу. Но он уже встревожен и просит графа Нессельроде: 'Окажите милость, соблаговолите умолить государя императора уполномочить вас прислать мне в нескольких строках оправдание моего собственного поведения в этом грустном деле; оно мне необходимо для того, чтобы я мог себя чувствовать вправе оставаться при императорском дворе, я был бы в отчаянии, если бы должен был его покинуть; мои средства невелики, и в настоящее время у меня семья, которую я должен содержать'. Каково?!
Вполне возможно, именно документ, затребованный царем, изменил его взгляд на поведение Геккернов в деле Пушкина. Можно предположить, что это было письмо Пушкина к Геккерну, послужившее ближайшим поводом для вызова Дантеса, оскорбительное до невероятия, но вместе с тем раскрывающее подоплеку всего дела, если, конечно, поверить поэту. Но это письмо оправдывает вызов и то, что Дантес не мог поступить иначе, чем он это сделал. Значит, письмо было приложено сразу? Не хватало диплома?
Геккерн, считая себя не причастным к сочинению пасквиля или делая вид, что не причастен, диплома-то и не приложил, понимая, что этот документ возмутит царя, независимо от чьего-либо авторства. Во всяком случае, содержание диплома не могло не задеть царя за живое, и дело Пушкина осветилось в его глазах в истинном свете. До сих пор у него не было повода доверять Пушкину больше, чем Геккернам, но коль скоро в дипломе проглядывает намек, кроме его августейшего брата, и на него, Николай I вольно или невольно взял сторону поэта против его противника и поверил его оценке поведения Геккерна.
- Каналья! - возмутился Николай Павлович, и с этого момента никакое покровительство четы Нессельроде не могло помочь Геккерну сохранить свою репутацию и место при императорском дворе, очевидно, весьма выгодное даже в чисто материальном отношении.
Составив свое мнение по делу Пушкина, царь спешит сообщить о том брату Михаилу Павловичу, который в это время находился в Риме, и сестре Анне Павловне, супруге наследника престола принца Оранского, в Гаагу уже 3 февраля 1837 года. Дантес мало занимает Николая Павловича, всю вину за случившееся он возлагает на Геккерна, приняв вольно или невольно сторону Пушкина, - его смерть и диплом открыли ему глаза? Или понадобилось для общественного мнения Европы найти козла отпущения?
- Пушкин погиб и, слава Богу, умер христианином, - Николай Павлович, написав два письма и закончив с делами, прошел к императрице, и заговорил, словно подводя итоги, чтобы и при дворе утвердилось его мнение по делу Пушкина. - Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшею частью самых глупых, из коих одно порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно...
- Никс, не все его порицают, - заметила Александра Федоровна со слабой улыбкой. - Да и дуэль произошла между Пушкиным и Дантесом, и ты сам говорил на днях, что последний не мог поступить иначе. При чем же тут Геккерн?
- Это всем известно: он точно вел себя, как гнусная каналья.
- Однако! Нет, нет, я отнюдь не заступаюсь за кого-либо, как графиня Нессельроде. Для меня во всем этом деле, начиная со свадьбы Дантеса, было много загадок.
- Да, Геккерн сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривал жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью...
- В самом деле?!
- И все это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным, Дантес вдруг посватался к сестре Пушкиной; тогда жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во
