раскрыл: графы, господа — товарищи тебе. Как были мы для них крепостными, так и остались. Вот выкачать что с нас они — тут как тут, а помочь…
Александр Кузьмич уже две недели валялся в постели, а деятельная его натура страдала от такой оказии, потому он на всех злился, гонял домашних и теперь рад был позлословить.
— Обойдешься и без этого диплома, руки, голова на плечах есть, и так сойдет.
Вскоре вернулась и посылка из академии. В ней было уведомлено, что рисунки «признаны неудовлетворительными».
Иван Александрович был потрясен. Он надеялся на благополучный исход и — вдруг…
И так было тошно, а отец не унимался:
— В господа выбраться захотел. Вот тебе наука: не лезь со свиным рылом в калашный ряд, занимайся своим делом. Школу-то Строгановскую бросил, а теперь в художники вознамерился…
И если в Александре Кузьмиче отказ академии вызвал бурю протеста и злобы, то Ивана Александровича — придавил. В смятении он писал Тихонравову: «Позвольте принести Вам мою искреннюю душевную благодарность за Ваше доброе ко мне внимание; перо мое слабо и не может передать тех сердечных чувств, которыми наполнена душа моя…»
Только Тихонравов был к нему по-настоящему добр и — без сословных церемоний. Но и ему Иван Александрович начал было письмо витиевато, уничижительно, как писал обычно знатным особам. Но вовремя спохватился, понял, что такое обращение может и обидеть Константина Никитича, относившегося к нему дружески.
И, отказавшись от высокого стиля, Голышев писал Тихонравову, что, занимаясь исследованием иконописи во Мстёре и Холуе, он собрал коллекцию икон, не заинтересует ли она комитет.
Потом Иван Александрович сообщал, что давно приметил по пути в Холуй из Мстёры любопытную часовню Николая Чудотворца, что даже Безобразов заметил ее, проезжая, и упомянул в своих путевых заметках. Так не надо ли описать ее поподробнее и сделать рисунок?
Но никакие дела и заботы не могли отвлечь Ивана Александровича. Он запил. Раз зимой возвращался из Владимира в таком состоянии, что не помнил, как доехал, лошадь сама нашла дом. Александр Кузьмич неистовствовал, пьяного сына и бивал, усугубляя тем его отчаянье.
Выходила сбившегося с пути мужа Авдотья Ивановна.
— Вино уму не товарищ, — уговаривала она Ивана Александровича, — загубишь свой талант.
Авдотья Ивановна была мужу и другом, и нянькой, и доброй женой. Вместе искали выход и из этого положения.
Весна 1864 года началась рано. В ночь с восемнадцатого на двадцатое апреля тронулся лед на Клязьме. Любуясь разливом, Голышев вез на заседание статистического комитета коллекцию крупных раковин, найденных на берегах Тезы под Холуем. Опять на заседании было определено: «Голышева благодарить, а раковины сдать в музей комитета». На осеннее заседание Иван Александрович привез для музея двадцать икон, целую коллекцию, отражающую большое разнообразие их, писанных во Мстёре и Холуе. Любопытство вызвали иконы огромное, а Иван Александрович пояснял коллегам:
— Вот это — полномерная, а это — маломерок, эта же — десятерик, всего десять вершков в длину. Где одно лицо — называется — одиночка, со многими лицами — людница, а здеся, видите, в три ряда, крестообразно, клетками, мученики и угодники, так эта трелядницей зовется…
— Вам обязательно надо книгу об иконах написать, — говорили и Тихонравов, и председательствующий на заседании губернатор.
— Я уже написал, вот, — стесняясь, сказал Иван Александрович и протянул Тихонравову рукопись. — Это о Мстёре. Есть там и про иконописание наше.
— Ну, молчальник, ну, молодец! — хвалили его, а в протоколе записали: «Рукопись по рассмотрении напечатать в третьем выпуске «Трудов» статистического комитета и согласно желанию Голышева для него 1200 экземпляров, с покрытием материальных расходов, без оплаты за набор».
Несколько лет работал Голышев над книгой о Мстёре. Начал сразу после давней встречи с Борисовым, когда тот подарил ему свое описание Шуи. Иван тогда залпом прочитал ту книжонку и решил, что, пожалуй, и впрямь можно вот так же рассказать о Мстёре. Но, берясь за эту работу, он не представлял, какой она окажется сложной.
А работать Ивану Александровичу становилось все тяжелее. Александр Кузьмич без устали враждовал с раскольниками, волей-неволей втягивал в распри и сына. Искренне, без ханжества, преданный царю, отечеству и православию, жаждущий деятельности во имя своих идеалов, волостной старшина Голышев не только строго и точно исполнял старшинские обязанности, но постоянно проявлял инициативу, вовлекая в свои затеи всех слободчан, особенно старательно раскольников, так что «вовлечения» часто оборачивались просто насилием.
В 1863 году в Варшаве началось польское восстание. Восставшие неожиданно напали на русские казармы и перебили спящих безоружных русских солдат. Восстание захватило Западную Белоруссию, Литву.
Александр Кузьмич, возмущенный действиями бунтовщиков, усадил сына писать «адрес» царю: «Слобода Мстёра, глубоко тронутая бесчеловечными действиями мятежников России, поспешила заявить свою преданность Августейшему монарху…»
Старшина собрал волостной сход, принес в Правление икону св. Александра Невского, объявил, что хочет препроводить ее вместе с «адресом» императору, и предложил подписать «адрес» и собрать деньги в пользу раненных в царстве Польском русских воинов, и сам сделал первый взнос. — '
Слободчане не спешили раскошеливаться, особенно раскольники.
На следующий день по указанию старшины в Богоявленском храме устроили торжественную литургию, присутствовать на которой Александр Кузьмич «нарядил» всем мстерянам.
Три дня он загонял в свой дом слободчан для подписи «адреса» и сдачи денег в пользу раненых, а сыну велел «описать» в газете об «адресе» и торжествах.
Иван Александрович написал об этом статью, а потом еще, по настоянию отца, сделал и отдельный ее оттиск: «Отголосок русских». Это была первая книга Ивана Александровича Голышева.
Дела, творимые старшиной Голышевым, по сути были не плохие. Но, человек самовластный и необузданный, он жестко навязывал свою волю другим, и это вызывало протест у людей.
Однако Александр Кузьмич не унимался. Стоял на Базарной площади Мстёры заброшенный, давно пустовавший дом. Хорошее, двухэтажное каменное здание. Не худо бы его за обществом оставить, размышлял Александр Кузьмич, да так, чтобы и не выплачивать за него помещику. Давно мечталось старшине Голышеву устроить во Мстёре богадельню для престарелых. Вот и здание подходящее. В первом этаже открыть богадельню и харчевню, а во втором приют для призрения сирот и незаконнорожденных младенцев. Вот и богоугодное дело.
Вынес Александр Кузьмич свои задумки на сход. Православные охотно поддержали старшину:
— Дело говоришь, Кузьмич, а то, сказывают, малюток-то подкинутых предают насильственной смерти, — говорили крестьяне.
Раскольники протестовали:
— Призрение бедных и сирот — дело государственное, мы и так бедствуем, еще графу сколь выплачивать надоти.
Александр Кузьмич жестом угомонил сход:
— А теперь слушайте соизволение графа. Я просил у него разрешения именовать богадельню домом- приютом графа Панина. И вот Виктор Никитич благодарит общество за это богоугодное учреждение и дозволяет назвать его именем.
Александр Кузьмич хотел объяснить сходу хитрость задумки, что, мол, теперь здание останется за обществом без выкупа, ибо теперь граф постесняется просить деньги, но разъяренные раскольники уже не дали ему говорить.
— Как ты смел доносить графу об этой богадельне, не посоветовавшись с нами?! — кричали они.
— Не нужно нам никаких богоугодных заведений!
— Сколь денег топерь на это потребуется!
Поднялась суматоха. Однако голосовать против богадельни и приюта было уже нельзя, чтобы не прогневать графа, а с ним мстёрским крестьянам еще расплачиваться и расплачиваться. Александр
