староверам, но продал только пять экземпляров трехрублевых альбомов, отпечатанных на простой бумаге.
Московский книготорговец Манухин, поклонник сестры Катерины, будучи во Мстёре, взял с собой в Москву на комиссию десять экземпляров «Древностей» и «Лубочных картинок» да и вернул спустя время обратно запачканными и измятыми.
Денежные расходы на альбомы, таким образом, не оправдались, а прекрасных отзывов было хоть отбавляй. Секретарь императорского русского географического общества барон Ф. Р. Остен-Сакен писал, что издание «заслуживает полнейшего внимания, как по интересу предмета, так и по изяществу и основательности исполнения». Профессор Казанский откликнулся: «Своим трудом Вы дали историческую известность Вашему храму, употребив так много труда и вместе с тем, конечно, много и денежного пожертвования, на подобные издания не решаются, опасаясь издержек, и Соборы Столичные». «Русские ведомости», делая обзор новинок, отмечали: «Первое место, без сомнения, должны занимать рисунки древностей Богоявленской церкви Владимирской губернии Вязниковского уезда в слободе Мстёре… Художественная сторона издания очень хороша и может поспорить со многими столичными литографиями».
В том же 1870 году вышла еще одна брошюра Голышева, а по существу — монография: «Лубочные старинные народные картинки, происхождение, гравирование и распространение, с тремя рисунками».
У русского лубка история была богатой. Особенно широкое распространение он получил в конце XVIII столетия и после войны 1812 года.
Народу лубочные картинки полюбились: они позволяли в каждой избе устраивать картинную галерею, приносили в самые глухие уголки России любопытные сведения, а то и свободный взлляд на царское правление.
Потому не очень поощрялось печатание лубка власть имущими. Преследуемы были народные картинки окружною грамотою 1674 года патриарха Иоакима, указом 1721 года Петра I, указом 1744 года Святейшего синода… Но все-таки до Николая I печатание картинок шло без цензуры. Николай I урезонил печатников, но лубок продолжал здравствовать, технология печати картинок совершенствовалась.
Голышев подробно описал все эти способы печати, а потом перешел к подробному рассмотрению прежних, теперь редких, картинок.
Как-то офеня привез ему из дальних краев деревянную доску, по краю ее вилась полустертая славянская вязь, нравоучительное сказание-изречение о двенадцати добрых друзьях, с которыми человек не должен расставаться: это — правда, чистота, любовь, труды, послушание, смирение, воздержание, рассуждение, неосуждение, покаяние, молитва, милость. «О человече, имей сих 12 другов, зело много добра ими получиши, его же и не чаеши, воздадут тебе сугубо не во сто но паче тыся-ще». Рисунок-отпечаток с этой доски был приложен к книге.
Потом Голышев рассказал еще о пятнадцати прежних картинках, выгравированных на меди. В «Аптеке духовной» предлагался такой рецепт врачевания грехов: «возьми корень нищеты духовныя, на нем же ветви молитвенные процветают цветом смирения, изсуши его постом, воздержанием, изотри терпеливым безмолвием, просей ситом чистой совести; всыпь в котел послушания, налей водою слезною, и накрой покровом любви, и подпали теплотою сердечною, и разжется огнь молитвы, подмешай капусты благодарения и уваривши довольным смиренномуд-' рием влей на блюдо разсуждения… и часто прикладай на раны сердечныя и тако уврачуеши болезни душевныя от множества грехов».
Следом шли картинки со стихами «Голландский лекарь и славный аптекарь», «О глупой жене», «Сказка о воре и бурой корове», «Назидательный урок матерям», новый вариант картинки «Мыши кота погребают»…
Замыкал монографию «Синодик гравера XVII века Василия Андреева». Книга предназначалась для исследователей и коллекционеров лубка. Разослав издание по своим знакомым, Голышев получил прекрасные отзывы о монографии.
ГЛАВА 6 Горестный и счастливый 1871 год
Переезд в новый дом не освободил Ивана Александровича от деспотизма отца и семьи. Александр Кузьмич посчитал и этот дом своим, по-хозяйски распоряжался в нем. Худшие черты его характера с возрастом усугублялись. Все в сыне теперь раздражало Голышева-старшего. Его ученые занятия, неоку- паемые издания, обрушившаяся на сына слава. Раньше, бывало, литография считалась фирмой Голышевых, и награды отцу и сыну давали одинаковые. Теперь в печати отца даже не упоминали, называли хозяином Голышева-младше-го. Все награды шли ему. Раздражало его даже то, что сын с невесткой живут ладно, горой стоят друг за друга.
Сестра Катерина, без спросу у брата, тоже поселилась в новом доме, стала просить у отца и землю выделить ей на новом участке.
*Иван Александрович с женой впали в отчаянье. «Я дожил, слава богу, до таких лет, которые имеют потребность в самостоятельности, в свободе воли, в свободе действий, в свободе мыслей, — писал он Тихонравову, — а тут, наоборот, отец делает из меня школьного мальчишку, постоянный какой-то надзор, постоянное преследование… я терпел и терплю, но, терпя, терпя, и камень лопнет… не может быть тягче, когда свяжут у кого-либо свободу и отнимут всякую волю, это то же самое: „пой, птичка, пой'».
Тихонравов, Протасьев советовали не уступать Катерине и отцу. Дом и земля — на Иване Александровиче, он их законный хозяин.
Но когда молодые Голышевы объявили о своем решении не выделять в доме долю Катерине, жизнь их превратилась в сущий ад.
Александр Кузьмич демонстративно принялся переводить торговлю обратно в старый дом, хотел было и литографию вернуть, но Иван Александрович не позволил.
Они с женой усердно обихаживали новый участок, и он вскоре же стал давать хороший доход. Александр Кузьмич потребовал у сына, чтобы тот отдавал и эти деньги ему, выплачивая таким образом затраченную на покупку земли сумму, и буквально лез в драку, отнимая у сына деньги.
Чтобы не скандалить, молодые Голышевы смирились и с этим. Но Александр Кузьмич, державший торговлю в своих руках, перестал выделять сыну деньги. За всякой копейкой, сапожнику заплатить или портному, приходилось идти к нему с поклоном.
— Плохо быть честным человеком, — сетовал Иван Александрович в разговоре с женой. — Надо было утаивать потихоньку из доходов, и не бедствовали бы мы с тобой сейчас.
— Плохо говоришь, милый, — успокаивала его жена, — обманом весь свет пройдешь, да назад не воротишься. Чистая совесть не угрызает сердца.
— У него — все, а я — бедный батрак.
— Ничего, может, как-нибудь устроится.
Помочь вызвался Константин Никитич Тихонравов. Он велел Ивану Александровичу писать в статистический комитет прошение о присвоении ему звания почетного гражданина. Оно, если хлопоты удадутся, освободит Голы-шева от мстёрского общества, а потом и от отцовской зависимости.
— Возможно ли? — сомневался Иван Александрович.
— Думаю, что да, — подбадривал отчаявшегося Ивана Александровича Тихонравов. — Опишите только все свои заслуги.
Голышев уселся писать: сделал три тысячи рисунков к «Трудам» статистического комитета, почти полторы сотни статей и заметок опубликовал в «Губернских ве-домохозяин». И вместо «всяких наград» за свои труды дарено в сельские школы, склад книг комитета грамотности, открытый во Мстёре, комиссионерство при священном синоде…
«Мои отношения совершенно исключительны от всех прочих крестьян слободы Мстёры, — заканчивал Иван Александрович свое прошение, — и я не имею с ней ничего общего, как отдельный землевладелец и особняк домохозяин». И вместо «всяких наград» за свои труды он просил «освобождения из крестьян». Его в это время хотели избрать во Мстёре в старшины, но он отказался, чтобы не иметь никаких обязанностей перёд мстёрским обществом.
