как мне показалось, специально для меня — заговорил о храбрости и твердости характера; все новички так и впились в него глазами.
— Да, да, уже давно доказано, что храбрость — дело наживное. Воля так же, как и сила мышц или выносливость, постепенно вытренировывается. И нужно только очень пожелать быть храбрым! («Правильно, и отец так же говорил!») И вы не думайте, пожалуйста, что храбр тот, кто ничего не боится. Это вовсе никакая не храбрость…
— Как же так? — удивился Мишка и недоуменно огляделся.
— А вот так. Муха садится слону на хобот и кусает его. Она храбрая?
— Ну-у, муха! Так она же ничего не понимает!
— Правильно. И тот, кто ничего не боится, тоже ничего не понимает, и поэтому-то он вовсе и не храбрый. По-настоящему же храбр тот, кто боится, но, преодолевая страх, идет и идет к намеченной цели, крепко держа себя при этом в руках, понятно?
«У-у, так-то и отец говорил, — разочарованно подумал я. — Будто это очень легко — бояться, а все- таки идти!» С завистью покосился на Верблюда и Ерему. Они посматривали на всех с усмешечкой. Сразу было видно, что уж им-то об этом и говорить нечего, они и без того ничего не боятся.
Прямой левый в туловище оказался гораздо легче, чем в голову. Требовалось только под конец резко нагнуться в пояснице, чтобы достать до противника и сделать удар полновеснее.
Но вот когда я вышел на ринг, то опять обо всем забыл. И устал опять страшно. «Да как же это они боксируют по два, по три раунда?» — удивлялся, глядя потом, как без устали крутились по рингу старенькие.
Когда мы все помылись и собрались в раздевалке, будто невзначай зашел в тренерскую комнату и Вадим Вадимыч. Он достал из столика фотоальбом, пригласил всех подсесть поближе, раскрыл его. И я увидел стареньких, какими они были год, два и даже три назад.
Все выглядели абсолютно по-другому. И дело было вовсе не в том, что тогда это были худенькие, узкоплечие, неуверенные в себе мальчишки. Нет, я уловил в выражении их глаз, лиц, фигур то, что со стыдом видел у себя, Мишки и других новичков.
Вот боксирует в учебном бою Борис. Снимок сделан явно неожиданно, и шутливая подпись, брошенная наискосок, как нельзя лучше выражает суть происходящего: «Не бойся, я сам боюсь!»
У обоих искаженные от страха, перепуганные лица, зад оттопырен, а вес тела — на левой ноге, чтобы можно было немедленно удрать.
— Вот это их первый учебный бой, — улыбаясь, пояснил Вадим Вадимыч.
Я невольно посмотрел на участников этого поединка, которые только что храбро и красиво боксировали, и подумал: «Так, значит, и они когда-то не меньше моего дрейфили?»
По дороге домой Мишка сказал:
— Ну уж пусть мне теперь кто-нибудь похвалится, что никогда ничего не боялся! Чепуха, все боятся!
— Правильно, — подтвердил Комаров. А Борис добавил:
— Только вот некоторые со временем преодолевают это, а другие падают духом и сдаются.
Я вспыхнул и опустил голову. Ведь чуть было не сделал такую глупость.
В этот вечер я сам пошел к Севе и для начала смял две газеты одной рукой; правда, под конец незаметно помогал и другой. Сева тоже попробовал, но даже и одну до конца не домял, сказал: «Ладно, после, сейчас что-то не хочется», — а я-то видел, что он устал, но сделал вид, будто не понял его хитрости, и хотел начать объяснять, что такое настоящая храбрость, да прибежала его сестренка, плакса Лидка, увидела измятые газеты и сразу же пообещалась папе сказать. Оказывается, он их еще не читал.
— Что же ты новые-то дал! — возмутился я.
— Да ладно, не обращай на нее внимания! — махнул рукой Сева. — Дальше, дальше-то что?
— Ну что? — делаясь строгим и вспоминая, что нам говорил Вадим Вадимыч, сказал я. — В общем, запомни: храбрый не тот, кто ничего не боится, а тот, кто боится…
— Как же это? — не дослушав, удивился Сева. — Значит, если наша Лидка мышей боится, так она самая храбрая?
— Да ты подожди! — рассердился я. — Я ж не договорил: кто боится, но все равно идет и идет вперед, ясно?
— А Лидка твоя, конечно, трусиха. Но вот если бы она боялась мышей и все равно шла бы на них, тогда бы она считалась храброй. Понял?
— Угу. Ну, а как же вот теперь… другим-то эту самую храбрость воспитывать? Нет, ты, пожалуйста, не думай, что у меня ее нету. Но все-таки — как?
— Ну как. Очень просто, — ответил я, будто все только от меня зависело. — Ну вот ты чего, например, больше всего боишься?
— Пенки в молоке!
— Это не то. Что-нибудь другое, настоящее.
— Тогда… — задумался Сева, — тогда в темноте на кухню выходить.
— Вот это подходяще. Так, значит, ты боишься?
— Угу, — кивнул Сева.
— А ты все равно иди туда, понял?
Лидка крикнула из соседней комнаты, что я и сам-то, наверно, всего боюсь, только зря других научаю.
— Ты вот сам попробуй. Сходи-ка на чердак! Сходи! — кричала она. — Пусть тебя там нога схватит!
Ух ты! Об этом я даже и думать не решался. Как же теперь быть?
Проглотив слюни, я крикнул:
— Ну и что, и пойду! — и покосился на Севу. (У него даже рот от удивления раскрылся.) И пойду! — еще громче крикнул я и, сам ужасаясь своей решимости, шагнул к двери.
— Постой, — крикнул Сева, — не ходи!
— Почему? Думаешь, там правда нога? Эх ты, суеверный! — презрительно сказал я и почувствовал, что теперь куда угодно готов залезть, не только на чердак. Однако на полутемной площадке я вдруг ощутил, как вся моя храбрость улетучилась, и в нерешительности остановился.
За спиной тонко скрипнула дверь. Это Сева с Лидкой подсматривают. Я заставил себя шагнуть на едва видную в полутьме крутую лестницу. Она громко и страшно заскрипела.
— Ой-ой-ой! — закричала Лидка и захлопнула дверь. Мне стало совсем жутко. И в то же самое время я понимал, что спускаться обратно нельзя: Лидка засмеет, по всему двору разнесет, ославит… Чтобы подбодрить себя, я крикнул:
— Чего же вы, испугались?
— Да нет, что ты! — возмутился из-за двери Сева и снова ее слегка приотворил.
— Да ты выходи, будешь снизу смотреть, — как бы заботясь исключительно об удобствах приятеля, посоветовал я.
— А нам и отсюда видно! — ехидно крикнула Лидка. — Иди, иди! Что, забоялся, да?
Я понял, что они, конечно, не выйдут и мне придется идти на подвиг в одиночестве. Набрав в легкие побольше воздуха, точно собирался нырять, пугаясь скрипа ступенек и замирая от ужаса, я полез выше, в темноту. А вот и черная дыра — вход на чердак. — Не надо, слезай обратно! Верим! — завизжала и затопала вдруг внизу ногами Лидка.
Я хотел уже было сказать: «А, сдрейфили!» — и небрежно спуститься вниз, но что-то более сильное, чем страх, подтолкнуло к черной дыре.
— Ну нет уж, уговор дороже денег! — И я, готовый ко всему, сунулся в бархатистую темноту, где густо пахло пылью и печными трубами.
Но в следующую секунду, весь похолодев, отпрянул, крепко стукнувшись о какую-то доску затылком: из-под самых моих ног что-то выскочило и с писком кинулось в сторону… Уж потом сообразил: мышь.
Для храбрости топнул на нее ногой, отчего еще сильнее запахло пылью, и снова замер, не отвечая тревожно кричавшим снизу Севе и Лидке. Из угла кто-то, не мигая, упорно смотрел прямо на меня зеленым глазом.
