Митька.
И в самом деле, чего ему было бояться? Отца у него не было, а мать, большая, грубая, с намалеванными губами тетя, работавшая кассиршей и только и умевшая со всеми, как говорил дядя Владя, собачиться, обычно кричала, если к ней приходили жаловаться: «Только других и хаете, сами хороши!» — и никогда не наказывала Митьку.
Когда я, ненавидя себя за нерешительность, вслед за дядей Владей поднялся домой, он сердито сказал:
— Да чего ты все спускаешь этому одру? Он же трус! Дай ему раз хорошенько по шее, и он никогда больше приставать не будет!
«Верно! Правильно! — опустив голову, с досадой думал я. — И ведь сейчас мог, мог бы набить ему рожу, и даже Вадим Вадимыч ничего бы не сказал! Ну ладно, уж в следующий раз не буду стоять и смотреть!» — входя в комнату, горячо поклялся я кому-то.
Встав в стойку, погнал воображаемого Митьку резкими прямыми ударами левой перед собой и коротко, когда тот меньше всего ожидал этого, добавил мощный удар справа. Вот так! Провел еще две стремительные атаки: вот так! вот так!..
Снял пальто, трех пуговиц не хватало.
Так же уныло тянулся и следующий день. Митька опять не пошел в школу, а, подняв воротник пальто, толокся возле своей голубятни. И я почему-то не рискнул выйти во двор.
Но все сразу изменилось, когда я взял свой тренировочный чемодан и вышел из дому, правда не черным ходом, а, чтобы не видел Митька, парадным.
Еще по дороге от метро стали попадаться товарищи по секции, и ко дворцу мы уже подходили гурьбой.
Только Верблюд да Ерема шли отдельно. Кто-то негромко сказал, что сегодня Вадим Вадимыч и им в перчатках работать позволит.
Я невольно оглянулся. Мишка тоже оглянулся и, принужденно смеясь, шепнул, будто прочитав мои мысли:
— Только бы не со мной!
Но вышло так, что ему именно с Еремой и досталось боксировать. И я удивился, каким вдруг стал Мишкин противник: он побледнел, с его вытянувшегося лица мигом слетело то презрительно-брезгливое выражение, с которым он обычно глядел на все и всех. А когда Вадим Вадимыч сказал: «Время!» — на него вообще стало противно смотреть: весь сжался, откинул голову назад, думая, что этак в нее труднее будет попасть. И Мишка посмотрел-посмотрел, понял, кто перед ним, и начал преспокойненько осыпать его градом ударов.
Вот так да! Где же его храбрость-то? Ведь и ростом выше и сильнее Мишки, а уж хвалился больше всех!..
Верблюд тоже весь как-то перекособочился и даже закрывал от страха глаза, когда его пугали обманными ударами. Те, к кому их прикрепили, подбадривали, напоминали, как себя нужно держать, какой рукой лучше бить, но они ничего не слышали.
«А на вид такие смелые, грозные! Ой, да ведь и Митька такой же! — мелькнуло у меня вдруг. — Такой же, такой же!»
В душевой только и разговору было, что о «храбрецах», как мы в шутку назвали Ерему и Верблюда (они-то, между прочим, быстренько ополоснулись и ушли). Все смеялись, копируя, как оба нелепо махали руками и прятали под мышку головы.
— Я думал — он меня убьет! — тоном человека, принявшего пустяк за серьезную вещь, кричал Мишка.
— Трусы они, вот что! — сердито сказал Борис. — Вот увидите, скоро ходить перестанут.
«Да неужели и Митька такой же?» — уже одеваясь, опять думал я.
Но Мишка отвлек меня от этих мыслей, сказал, хлопая по плечу:
— Чего задумался? Одевайся, сейчас мастера придут.
Мастера — это взрослые боксеры, которые тренировались позже нас, и среди них действительно было трое настоящих мастеров спорта.
Я быстро оделся и подбежал к зеркалу, возле которого теснились ребята с расческами в руках. Все старательно выводили проборы на левой стороне головы (как у Вадима Вадимыча). У некоторых волосы топорщились, но они все равно старались, чтобы пробор был на левой стороне. И вообще я заметил, что ребята во всем подражали тренеру: ходили прямо, все делали спокойно, с серьезным лицом говорили смешные вещи. Подражал, конечно, ему во всем и я, и поэтому, привстав на носки, тоже принялся орудовать расческой.
А в раздевалку и в самом деле уже входили мастера. И один из них сказал, подходя ко мне и беря у меня из рук расческу:
— Криво, давай-ка поправлю! — и, к зависти всех, проложил на моей голове четкую-четкую линию.
В фойе было многолюдно и празднично: оказывается, начиналось первенство Москвы у гимнастов. И это не удивило никого из нас. Мы уже привыкли, что во дворце почти каждую неделю проходят какие-нибудь состязания: то по борьбе, то по акробатике, то по штанге… И, мы все, важные — не кто-нибудь, а боксеры, — направились в зрительный зал. Контролеры пускали нас туда без всяких билетов — свои!
Это был замечательный и удивительно красивый зал. Круглый, с высоченным куполом, который всегда мне казался игрушечным, так как был весь сделан из легких дощечек и палочек. Было просто непонятно: как его не сдует ветер? Места, как в цирке, кругом. Только вместо арены обыкновенный паркетный пол со специальными гнездами, чтобы ставить турники, брусья или же растягивать ринг.
Переполненный зал, как это и полагается перед началом состязаний, гудит; на самой верхотуре, в специальной ложе, пробует свои трубы оркестр.
Только мы заняли места, как оркестр грянул. И в зал, стройные и какие-то чужие, хотя почти всех мы отлично знали, стали входить такие же, как и мы, — вон с тем, хорошо помню, несколько раз пальто вместе сдавал! — гимнасты и гимнастки, все подтянутые, важные. И мне, да и всем моим товарищам, было завидно глядеть на них и очень хотелось самим вот так же войти под музыку в переполненный зал и залезть на сверкающий никелированными столбиками и белоснежными канатами ринг.
Но начинаются выступления, и мы мало-помалу обо всем забываем и лишь изредка перешептываемся:
— Вон того пацана, что на турник взобрался, я знаю…
— А вон та, с белыми бантиками в косичках, с белыми бантиками, в нашей школе учится…
— А белобрысого, белобрысого-то вначале принимать не хотели — курил. Значит, бросил…
Хорошо, очень хорошо мне во дворце! Рядом товарищи, которые за меня в огонь и в воду пойдут, уж это точно знаю, потому что и сам за любого из них куда хочешь брошусь. Да и вообще я себя здесь чувствую куда лучше, чем дома. Интересно, весело, и нет никаких Митек! Как жаль, что Севе рановато к нам записываться, ведь он остался теперь совсем один.
Домой я возвратился почти в десять часов. И, объясняя матери, почему опоздал, рассказал, как интересно было на соревнованиях. Под конец не удержался, приврал, что скоро и мы, боксеры, тоже будем перед публикой выступать.
Вышедший на кухню дядя Владя тоже слушал и, когда я кончил, со вздохом прогудел:
— Счастливые вы…
— Кто? — не понял я.
— Кто ж, ты и все твои приятели, — пояснил он. — Я вот вспоминаю, когда сам таким же был. Что у нас было? Ничего не было. Целыми днями, бывало, только и делали, что собак по улицам гоняли или же придумывали, как бы кому-нибудь вредность причинить. — Он обернулся к матери: — Намедни из одного пионерского дома передачу по телевизору глядел — вот стервецы! И чему только их там не обучают! И радиоприемники, и разные модели делают; и поют, и пляшут, как артисты. А как говорят! Ораторы! Настоящие ораторы! Подходит к микрофону вот такой вот шпингалет и хоть бы раз запнулся. Так и сыплет, так и сыплет!.. — И снова мне: — А насчет того, что я про твой бокс наболтал, забудь. Я и сам теперь вижу, что чепуху сморозил. Так что учись, не подкачай!
