всю жизнь взаперти, как в тюрьме. Другие клялись, что она уж и умом тронулась от такого с собой обхождения, и даже поговаривали еще, что он ей, дескать, платит за каждый раз, как бывает с ней в супружеских отношениях, ровно девке какой; а некоторые еще и божились, что он, мол, давно убил ее и похоронил в саду… ну, надо знать, как любят люди перемалывать то, что их никаким концом не касается, как говорит моя мать, которая мне и пересказала большую часть всего этого.
Вот об этом?то и говорили тогда мы втроем, и каждый рассказывал, что знал, и это было точь — в- точь переливать из пустого в порожнее и толочь воду в ступе, но раз некуда было идти, то о чем?то надо ж было говорить. И тут Окурок уперся, что хочет ее увидеть. И Клешня, которого поначалу не очень занимало, о чем у нас шла речь, хотя и он при этом свое слово вставил, вдруг весь набычился, когда Окурок возьми да и ляпни:
— Ну так вот: что он ее убил — ничего подобного… Ничего подобного, потому что я сам ее видел, своими собственными глазами, года этак два тому…
— Что ты видел, недомерок!.. Приснилось тебе, что ли, или видел ты ее, когда надрался еще больше, чем всегда? — сказал я ему, и не только потому, что не верил, но и чтобы дружок его, который бывает упрямый, как осел, случайно не втемяшил себе в башку, что ему обязательно надо идти с Окурком ради этой его блажи, а ведь тот- то — уж это я точно знаю — один ни за что бы не осмелился.
— А я тебе говорю, что видел ее, вот как вас сейчас!.. Видели ее я и еще Аргаделос…
— …а если не верите, то пойдите к нему на кладбище и спросите сами. Тоже мне, нашел свидетеля!
— Ну да, мы еще поднялись тогда ползком по стене. Было дело на рассвете, накануне мы гуляли, но в тог момент пьяные уже не были, ну, вот как сейчас, потому что у меня уже проходит, так что сам понимаешь… Это было всего одну секундочку, а удержаться наверху я пе смог — силы не хватило, да к тому же и руки ободрал, пока лез. И Аргаделос тоже — вы ведь знаете, какой он был, бедняга, не знаю уж, как только смог взобраться. Всего секунду?то и видели — и прямо как остолбенели, так, что я даже и не захотел никому потом рассказывать… Говорят, что как?то еще двое поднялись по стене, но едва они подняли голову над краем стены — вон там, видите, с того места видны окна гостиной, — то им сразу влепили заряд соли из ружья откуда?то с галереи, так что они и не помнили, как оказались внизу. Один из них был Ламбелашас, а другой — Родейро, литейщик, так мне сказали.
— Не зпаю, верно ли, — вмешался Клешня с серьезным видом, — но то же самое я как?то слышал и от Аргадело-
са… Я ему не очень поверил: у него всегда начиналось помрачение, стоило ему заговорить о женщинах, — болтают даже, что он от этого и заболел… то есть весь высох от того, что столько о них думал, и уж больше ничего не мог делать — ни днем, ни ночью. И еще он мне сказал, что это была самая распрекрасная женщина, какую он когда?либо видел, и как увидел ее, так надолго сна лишился.
— Так ведь это же бывает у всех чахоточных: вот один мой брат, что умер от грудной чахотки, так тоже не мог спать…
— Ну, мне уже эти разговоры надоели, — сказал Клешня, и глаза у него отвердели, как всегда бывало, когда он на что?то решался. — Я вообще?то полез бы… А то что мы, в конце концов, здесь делаем?
— Я вот не знаю, смогу ли, так меня искусал этот скот, и шея болит — голову не повернешь… Но все равно пойду с вами: покажу, что нужно делать. А может, и я смогу забраться.
— А ты что скажешь? — спросил меня Клешня.
Я немного подумал и сказал:
— Мне сдается, надо быть большим дураком, чтобы идти туда. Да еще в такой дождь… Вы ведь меня знаете, я не из боязни это говорю… Скажу вам откровенно: не верю я в эти басни; все это — для старух и для блаженных… Но коли вам так загорелось… Сам?то я, ясное дело, не полезу в этих тяжеленных башмаках, да еще с такой болью и чесоткой в ногах… Однако раз уж я во все это ввязался, то и здесь пойду с вами, как положено у Товарищей.
Все слова, что я говорил наперекор его решению, были не отговорки, а чистая правда. С ног у меня будто кожу содрали до кости, и болели они у меня и в ступнях, и выше — чуть ли не до колен. Но такое уж у меня правило: когда ты с товарищами, то или делай то же, что они, пли выходи из компании!
Короче, выбрались мы из?под моста, бегом перебежали пустырь и оказались в том переулке, что проходит вдоль одной из стен усадьбы Андрада. Тут я поднял голову и увидел, что на эту стену и обезьяна не залезет.
— Ах ты ж проклятый! — прошипел Окурок. — Смотри ты, ведь он же, значит, приказал обтесать камни и заштукатурить все швы… В прошлый раз так не было! Ношли в обход — может, найдем другое место, где подняться.
Мы побежали вдоль стены, которая там закругляется, и вскоре увидели за кучей свеженарытой земли большую дыру, которая уходила прямо под стену, будто кто?то здесь собирался заложить мину. Рабочих никого не было — понятно, ушли от дождя. Минуту мы раздумывали, что бы это такое могло быть, пока до нас не дошло, что здесь будут подводить к усадьбе воду, вот и роют канавы, как и у многих других домов; и говорят, скоро у богатых будут бить ключи прямо в доме — ну, я?то не поверю, пока своими глазами не увижу… И хотя было ясно как день, что мы вываляемся в грязи по уши, мы все же полезли в яму и, проползши несколько шагов, увидели небо и верхушки деревьев уже через другую дыру, которая уходила отвесно вверх.
— Стань сюда, — приказал Клешня тем самым командирским тоном, который появлялся у него всегда, когда начиналось какое?нибудь дело, и тогда уж он никаких возражений не признавал. Я стал немного враскорячку, а Клешня набросил мне покрывало на спину, а сам взобрался мне на плечи и таким вот манером приподнялся над краем ямы, повиснув на локтях. Некоторое время он там водил головой, а потом вдруг спрыгнул разом и замер, прижавшись к стене и глядя на нас не мигая.
— Там она! — пробормотал он заплетающимся от испуга языком.
— Кто?
— Женщина, ну, барыня эта…
— А я вам что говорил? — зашептал Окурок, как будто сам был ошарашен тем, что все это оказалось правдой. — Да ты хорошо ее видел?
— Боже мой, да такого чуда просто на свете не бывает! У меня аж дух сперло…
— Брось трепаться… Я уже двадцать четыре года на свете живу — и ни в каких ведьм больше не верю.
— …боже ты мой! — продолжал он говорить, будто нас и не слышал. — Ну?ка, стань сюда, дай еще раз па нее посмотрю.
— Коли так, то я тоже хочу посмотреть, что тут такого особепного.
Тут Аладио полез в карман овчины и вытащил бутылку водки, которую он снер в трактире, и мы сделали по паре хороших глотков для храбрости. Потом подобрали несколько палок, что там валялись, и стали их втыкать одну за другой в мягкую стенку ямы, пока не получилось что?то вроде лестницы. Я снял башмаки, связал их шнурками, чтобы можно было повесить на шею, и поднялся первым. Яма выходила в заросли камелий, такие густые и темные, что цветы где?то вверху, казалось, полыхали разноцветными огоньками. В тот момент мне вдруг стало страшно, как будто вот — вот явится какая?нибудь чертовщина с того света — на этом?то свете я ничего не боюсь и ни от чего не бегаю. Тяжелые капли дождя разбивались о листья камелий со звуком как удар грома. Я не решился поднять голову, пока не поднимутся другие, а потом мне вдруг захотелось спуститься, так и не взглянув. Но тут и они вылезли и замерли рядом со мной как завороженные.
— Ну что? — проговорил я едва слышно, толкая локтем Клешню.
— Смотри вон туда. — И он показал в просвет в самшитовой изгороди.
Мы посмотрели туда… Там, на галерее, одно окпо было поднято, и за ним виднелась женщина — такой красоты, какую я и на картинке никогда не видывал. Казалось, что она так и светится, никого не ослепляя, как пречистая дева на небесах. Была она вся белая — белая и с черными волосами… Голые руки, все в драгоценностях, она положила на подоконник, словно нарочно хотела, чтобы их залило дождем. Платье на ней было белое, как она сама, и слишком легкое для такой погоды, как будто и холод ей нипочем. На голове у нее была легкая мантилья или вуаль голубого цвета, и концы ее свешивались в окпо и
