тем, которых нет, а после этого всегда приходит мысль о смерти, и тут уж я перестаю соображать: тут находит на меня «задумка», и я больше не могу перебирать в голове вещи одну за другой, так, чтобы у каждой было свое имя и свое лицо… «Задумка» — это когда ты думаешь о чем?то весь, всем телом, и все видится таким запутанным и страшным, что если бы это длилось подольше, то уже и делать бы ничего не оставалось — только ложись и помирай… Когда оно тебя совсем забирает, то чувствуешь, как что?то такое в тебе растет, что не ты сам; и все жилы натянуты как струны, и какая?то сила распирает грудь — сейчас взорвется и разнесет тебя в клочки… А иной раз оно приходит ко мне мягко этак и ласково — как будто ты устал и засыпаешь, — и начинаешь погружаться, погружаться… И вот тогда?то бывает всего страшней, и я просыпаюсь сразу, как от удара, потому что мне начинает казаться, что так вот, мягко утопая, и не заметишь, как окажется, что ты уже умер… Может быть, сама смерть тут и ходит вокруг, чтобы унести тебя с собою незаметно и без боли, будто ты просто уснул… Часто я бросаюсь к вину, чтобы избавиться от этого наваждения, хотя бы и было мне в этот момент не до гулянок: виио ведь единственное, что прогоняет у меня «задумку», что прерывает это мое погружение куда?то, все глубже и глубже — не иначе как прямо к смерти… Не знаю, понимаете ли вы меня, но по крайней мере теперь вы это знаете.
— А я, знаете, как раз и собирался, но не мог продол- я «ать, пока не сниму с души эту тяжесть. Но зато теперь вы меня поймете, когда я буду рассказывать дальше…
Так вот, дождь все так же моросил, и от него был еще гуще туман, что поднимался от горячей воды в большой портомойне Бурги. А в воздухе стоял крепкий запашище белья и мыла — и еще, извините за выражение, дерьма, которым несло от одного из бассейнов внизу, где торговки опорожняли и мыли требуху да там же еще ощипывали петухов и кур. Так они и трудились, бедняжки, накрыв головы фартуками: сверху — холодный воздух, снизу — кипящая вода, дождь стекает по мокрым прядям волос за шиворот, а они все щиплют курочек для хозяев. Жалкие вы мои! А некоторые еще и поют… «Собачья жизнь трудящего человека», как говорит плотник Серантес…
Когда эти боровы проснулись, то я попытался их убедить, что самое лучшее сейчас — податься каждому до дому. Но они не захотели. Сказать по правде, у меня тоже не было большой охоты. Потом поговорили о том, что теперь делать, и я предложил пойти обедать в трактир. Они переглянулись с загадочным видом, и я не понял, к чему бы это… И тут Окурок сказал, что знает, где мы можем провести приятный вечерок, в тепле и с хорошей выпивкой, единственно, что туда не надо идти порожняком, и если мы ему дадим денег, то он пойдет на рынок и поищет чего бы пожрать на обед. Деньги, конечно, нашлись У Клешни, который прямо?таки сорил ими, и Окурок без лишних слов набросил покрывало на голову, засучил шта — пы и пошел по дождю своим мелким шажочком, переваливаясь с боку на бок, как куропатка.
И довольно быстро вернулся с цельным мешком всякой всячины… Клешня, наверное, знал, куда мы направляемся, потому что не спросил его ни слова, когда мы двинулись в сторону мостков через реку. По дороге Окурок мне сказал, что идем мы к одному его родственнику — винокуру, который гонит водку из фруктового жмыха, что получает от хозяев Кастело, и что мы порезвимся от души в его погребке, у очага — чего — чего, а уж водки можно будет пить сколько влезет. Я еще поворчал, что очень это далеко и что мы дойдем мокрые как цуцики, но что верно, то верно: день был как раз такой, чтобы залезть в какую- нибудь щель, хотя бы и пришлось для этого подвигать ногами; а еще ясно было видно, что эти друзья, неизвестно почему, хотят убраться из города куда угодно, ну хоть в одно из мест, где мы обычно устраивали наши гулянки, лишь бы только не увидел их кто знакомый.
Когда переходили Барбанью, нам пришлось смотреть в оба: вода поднялась и мостки едва — едва не заливало, а до моста Пеламиос идти было далеко. Затем мы решили срезать угол и двинуть через Собачий водопад, вверх по берегу. У меня так болели ноги, что я в конце концов решился снять эти распроклятые башмаки. Парни бежали рысцой впереди меня, набросив на голову покрывала, не давая мне передышки. Время от времени я слышал, как они охали, или хохотали, или матерились — это они налетали на камни на дороге.
Пока мы поднимались по берегу, ветер и потоки воды хлестали нас все крепче и яростней, налетая порывами с северо — востока; косой дождь прохватывал все тело, бил по лицу так, что больно было, и затекал под одежду, пока наконец не пробрал меня до костей. Земля на полях по сторонам дороги превратилась в жидкую грязь, борозды были все в воде, и когда мы брали напрямки, чтобы сократить путь, то утопали в этой грязи по колено.
Так мы и дошли до холма, где начиналось большое имение Кастело, и остановились передохнуть у ограды в кипарисовой рощице, которая черт меня побери если от чего?нибудь нас прикрыла. Мы так вымокли, что не было никакой возможности свернуть цигарку. Книжки папиросной бумаги у нас размокли в кашу, клей растекся, и даже в кисетах с табаком была вода. Меня начал уже бить озноб — и не знаю от чего; то ли от боли, то ли от голода, то ли от простуды; а содранные водяные пузыри резали ноги так, будто я ходил но битому стеклу.
— Ну, и что теперь? — спросил Шанчик — Клешня, с угрюмым видом встряхивая свою овчину.
— Родственничка?то мы не предупредили, — сказал Окурок. — Но все едино. Пошли со мной.
Еще несколько шагов — и мы добрели до ворот.
— Переждите пока под тем навесом, а я с ним переговорю.
Мы вошли, крадучись за какими?то возами, чтобы нас не увидели из господского дома. Дом стоял по другую сторону двора, огромного, как базарная площадь, а рядом громоздились навесы, доверху набитые инструментом для полевых работ. По всему было видно, что здесь живут в достатке. На перилах лестниц и галерей, выходивших во двор, сплошным желтым одеялом висели густо нанизанные связки кукурузных початков, блестевшие от дождя.
Через пару минут Окурок снова появился в дверях, махнул рукой, и мы пошли. За дверью нас уже ожидал родственничек — по виду чистый бездельник и прохвост, и рожа наглая — сил нет. От огня, что горел тут же, он был весь багровый, а глаза веселые и хмельные. Только он заговорил, я сразу же скумекал, что это мой знакомый по прозвищу Сорока, которого я видел не так давно. Он был не из нашего города, но мы вместе гуляли на Святого Иакова в Калдасе и Санта — Ане три не то четыре года тому назад.
Что?что, а погулять он умел. Оно и понятно: у них в области Густей, в горах, парни все такие. Шляются по игрищам и посиделкам почти всю зиму, а летом и сам бог велел: что ни день, то праздник. Правда, этот пришел в город совсем мальчишкой — обучиться ремеслу, уж не знаю какому; но все, чему он выучился, — это плутовать да шаромыжничать, точь — в-точь как наша аурийская шпана. Из деревенских?то, когда они пооботрутся, выходят прощелыги еще почище нашего… Когда он все это мне напомнил, то я вспомнил и другое: что видел его как?то в городе Туй, где я служил королю и отечеству. Он там ходил с точильным кругом на плече и колодой карт в кармане, да не один, а с толпой торговцев, холостильщиков, мошенников, бродяг и воров — все из Моуры и Других тамошних мест, и все ребята хоть куда. Смышленые — палец в рот не клади, это уж точно, и работу меняют по обстоятельствам. А в Туй они слетались как воронья стая:
облапошивать португальцев, которые па престольные праздники приходят туда толпами… А еще он мне сказал, что теперь, когда перевалило за двадцать пять, пришла и ему пора перебеситься и взяться за ум, тем более что родитель его прихворнул и, хочешь не хочешь, надо осваивать перегонный куб, а это — серьезное занятие…
Внизу, в винном погребке, любому бы стало ясно: в этом доме всего вдоволь. Было тут и выпить, и закусить: с потолка свисали колбасы, окорока и целые свиные туши, — не знаю, чего это Окурку взбрело в голову тащить жратву с собой, разве для приличия… А вдоль стен стояли огромные бочки, едва не касавшиеся потолочных брусьев.
Тут Сорока, не тратя времени, начал подносить нам в белых глиняных чашках — из таких у нас обычно пьют молодое вино — свою свежевыгнанную водку — да какую! Просто как дар небесный было ощущать, как она переливается тебе в глотку, почти незаметно… ну, сироп, сладенький и тепленький сиропчик, да и только!
Клешня с того самого момента, как мы пришли, молчал и в разговоры не лез, все о чем?то думал. Даже спасибо не сказал винокуру и не похвалил то, что пил, а знай себе опрокидывал да протягивал, не говоря ни слова, пустую чашку хозяину, словно за все вперед заплачено и ему здесь прямо?таки обязаны наливать — мне уж тошно было от этой его манеры. С самого утра на него это находило: молчит угрюмо, лицо злое, и не подступишься к нему спросить, что происходит. Нрава он всегда был дикого, но уж когда мы
