— Ну, сеньора Риус, кто бы мог подумать, как же это, вы, такая спокойная, такая уравновешенная, — и вдруг пришли в такое состояние… Видишь, что натворила, Лурдитас? Знаешь, что в таких случаях самое лучшее? Смыться, да поскорее!
— Лурдитас, пи в коем случае не обращай внимания на эту перепалку… Слишком уж темпераментна эта публика. Ты скажи им, мол, рада, что вам весело, и — на новый цветок лети, мотылек.
— Смотри, какой любезник этот юнец!
— Донья Росенда, я отнюдь не любезник и тем более не юнец. Но пора бы отстать от девушки из архива, у нее нет ни нашего опыта, ни нашей подготовки. Хватит с нее того, что она сидит здесь, не вмешиваясь, так сказать, в диалоги, в полемику… Ясно?
— Большое спасибо, дон Марио. Я… Нет, правда же, вы мне очень симпатичны, все, правда. Все дело в том, что я еще молодая и, конечно, мы с вами расходимся по многим вопросам, о которых здесь говорилось. Вот смотрите, первое, что подвернулось, про картошку… Я веру в картошку всосала с материнским молоком, а вот вам потребовалось прочесть статью в газете. Вы верите в андалусийскую ветчину и в ламанчскую окрошку… Ладно, извините…
— Хороший ответ, девочка. Сейчас все считают себя гениями. Шуточки этой самой демократии, которую нам хотят навязать.
— Ну, тут я с вами не согласна. Демократия… Мы, молодежь, все без исключения — за демократию, и мы будем за нее бороться.
— Вот вам…
— Выдала!
— Отмочила!
— Да что она мелет, соплячка?
— Матушки мои!..
— Ой, господи, да что я такое сказала, объясните мне хоть вы, донья Мария Луиса, ну пожалуйста! Глупость какую?нибудь? Что?то нехорошее? Почему все так разволновались? Почему так глядят на меня? Донья Росен- дита, закройте рот, пожалуйста, как бы туда что?нибудь не попало…
— Ну, девчурка, говорить такое о демократии, и где — здесь… Ты разве не знаешь, что в доме повешенного не говорят о веревке?
— Ага, а кто же здесь повешенный?
— Ладно, ладно, девчурка, ладно, можешь подсмеиваться над сеньорой мамочкой; ты что думаешь, что можно подшучивать надо мной, над всеми нами? Еще чего не хватало. Ничего себе, разговорилась девчоночка…
— Ой, Николас, не сердитесь, пожалуйста! Ой, вот неприятность, вам забрызгали анисовой плечо!.. Ох, и на книжку дона Карлоса капнуло… Слушайте, а то хотите — обменяйте на мою… Ведь дарственная?то надпись одна и та же для всех…
— Вы слышали? Ну и девчонка, а казалось, что она спит… И что никакого зловредства от нее не жди, ничего этакого… Никто здесь не отважился бы на подобное замечание… Да — да, никто, милая, даже если это правда. Эго неуважение к дону Карлосу. Яснее ясного. Как раз сегодня утром я говорила мужу… В наше время? В наше время у молодежи нет ни манер, ни воспитания, ни почтительности, ни… Ладно, молчу.
— Пожалуйста, не смотрите на меня так, все разом и так угрюмо, я умру со стыда… Да что я такого сказала?
— Глупышка, не обращай на них внимания, они хотят потешиться над тобой. Ты ешь, и ну их к шуту…
— Спасибо, донья Луиса. Спасибо! Я ведь… знаете?..
— Еще бы, так настаивать, чтобы ты приняла участие в разговоре… Ты не видишь разве, все они — люди с весом, с большим весом, с именем, с прекрасными связями, с университетским дипломом кое?кто и со всем прочим… Ох, девочка, девочка…
— Да, донья Луиса, вы хорошо разбираетесь в лю дях… У всех университетский диплом и все такое…
— Ну да!.. Ты потянись к ним со своей рюмочкой чокнуться, к Николасу, к Тимотео, какая разница… Они ведь пока глотают, молчат, не будут тебя задирать, и…
— Ну ясно, ясно! Послушайте, донья Луиса, по — моему, здесь все чуточку не в себе, может оттого, что слишком много работают, чуточку с поворотом, вам не кажется?..
— Ах, малышка… Ладно, ладно, ну?ка, смолкните, сейчас дон Карлос начнет речь… А то, что надпись на книгах одна и та же, и это естественно — не так уж глупо сказано, и вправду естественно: он же столько их надписывает…
Я сижу, что называется, как пришибленная, совсем потерянная, все эти люди, мои сослуживцы, внушают мне робость, все такие нарядные, такие шикарные и любезные, так подлизываются к шефу, все от него в восторге, сразу видно, любят его, уважают, наперебой стараются угодить, а я чувствую себя глупенькой, мне нечего сказать, нет у меня в запасе ничего забавного или эффектного, со мной не случалось ничего из ряда вон выходящего, ой, вот был бы у меня свекор, как у Росенды, пускай он и старый, и все такое, и в полном отпаде, все — таки можно было бы рассказывать громко, все разинули бы рты; или если бы я разбиралась в цеппелинах, как Николас, такое впечатление, что он, по сути, какой?то весь несчастный, а уж что говорить про тесты, я прошла через это, и мне не задавали таких вопросов, как Тимотео, у нас тесты проводила одна психологична, она вздыхала то и дело, у нее сын болел, она ответы не так записывала, бедняжка, хотелось бы мне, чтобы все у нее уладилось, конечно же, болезнь была пустяковая, и не могу я вспомнить ничего про войну в отличие от всех присутствующих, они всегда повествуют про победы, и про своевременно принятые меры, и про подвиги с большой буквы, расска- зывать?то легко, ну уж ладно, раз они говорят, наверное, все правда; и я ничегошеньки не смыслю в литературных премиях в отличие от дона Рикардо, он такой весь серьезный, и я не спиритка и не хочу ею быть, и я не выступаю в роли вдовы, публично демонстрирующей свой траур, как донья Касильда, мне хотелось бы помочь ей, отвлечь ее, постараться, чтобы ей снова стало легко и спокойно, она, конечно, много плачет, когда вечером остается одна, бедняжка, но, может, у нее есть дети, тогда легче, потому что деньги?то у нее есть, а как говорится, когда краюха хлеба есть, утраты легче перенесть… и я нисколько не верю газетным статьям, а вот донья Конча верит, да еще как, по — моему, она никогда не видела на близком расстоянии ни одной картофелины, и нет у меня домашних птичек — собачек, а у доньи Луисы вроде бы есть, и у меня впечатление, что ей уже поднадоело за ними ухаживать, с ними столько хлопот, и можно подцепить болезни, донья Луиса здесь самая симпатичная, она единственная, кто говорит мне «пожалуйста», когда просит о чем?то, и она говорит по — доброму, улыбается, а когда благодарит, смотрит в глаза, мне хотелось бы сидеть с ней у нее в кабинете, она его разукрасила большими бумажными цветами, безделушками — сувенирами, фотографиями Роберта Редфорда[153], какая жалость, что она одинока, мне бы хотелось, чтобы она вышла замуж, еще ведь не поздно, нашла бы славного человека, уж она?то заслуживает, и я даже была бы не прочь ходить к ней в гости время от времени, она и дом свой, наверное, сумела сделать таким приветливым, и надежным, и душистым, как она сама, и излучающим нежность, так же как ее голос, выражение лица, ее наряды, такие привычные, ее манера напевать что?то радостно и звонко, ее привычка говорить сама с собой и не обращать внимания на шуточки, что ей достаются, уж кому достаются, так это ей, и в большом количестве, а сейчас я настолько не в себе, так растерянна, не знаю даже, как поблагодарить дона Карлоса за надпись на книге, он написал мне так по — доброму, а ведь совсем меня не знает, наоборот, должен был бы недолюбливать, я ведь на конкурсных испытаниях обошла его протеже, и потом, боюсь, эта книга нужна мне меньше всего на свете, ни уму, ни сердцу, у меня ощущение, что он надергал и оттуда, и отсюда, не книжка, а лоскутное одеяло, но так уж принято в определенных кругах, в конечном счете, я здесь — последний нуль или первая снизу, после привратника, может, поэтому?то все со мной так ласковы и любезны, терпят меня, потому что на работе в упор меня не видят, ну и хорошо, я всего только девушка из архива, та самая Лурдитас, только и всего, они знают, что я для них никто, и верно: «Девочка, принеси то, принеси другое!», «Быстро!», «Крошка, мы уже два месяца просим эту документацию» — и давай, и давай, и давай! И все дело в том, что я молода, по сравнению с ними совсем молоденькая, и мне нет дела до их военного прошлого, до их заслуг, до их интриг, до их взаимного подси- живанья, я своего скромного места добилась собственными силами, мне пришлось
