добренький разрешит воспользоваться. Конечно, заряжена, дорогой. Непрерывной записи — минут на тридцать.
— По четыре минуты на нос, — скептически поцокал языком Никита. — Маловато, но если не растекаться глаголом по древу, что я очень люблю.
— Вы еще добудьте фигурантов, чтобы можно было с ними работать, — засмеялся Коваленко. — А то напоминает дележку шкуры неубитого медведя. Не забывайте, что у фигурантов в наличии больше сорока штыков.
— Уже меньше сорока, — поправил Никита. — Шестерых списали. Добудем, Петр, фигурантов, не волнуйся. Надеюсь, поможешь?
— А разве не похоже, что я с вами? — удивился Коваленко.
— Тогда то самое «третье», — с расстановкой сказала Ксюша. — Федор Тимофеевич убежден, что с улицы имеется автономный проход в подвалы лесничества. Это на обратной стороне, слева от дровяного склада, пристроенного к сауне. Фундамент в том месте расширяется, имеется метровая стальная крышка — возможно, запертая на висячий замок. Дело в том, что перестраивали лесничество лет семь назад, тогда некая частная фирма собиралась открыть в урочище что-то вроде пансионата для всех желающих — ну, с деньгами, разумеется. Старик утверждает, что летом и зимой здесь очень даже неплохо, если ты не любитель отдыха на воде. Хотели строить нормальную дорогу от федеральной трассы, проводить рекламную кампанию, завезти лошадей в конюшню. Но власти отобрали у частников девственный уголок, и вскоре люди о нем забыли. И теперь мы имеем то, что имеем. Когда работала частная фирма, сюда пускали всех желающих, приехал и наш старик, которому по старой памяти предложили поработать сторожем. Он бродил тут полдня, присматривался, сокрушался, во что превратили «проклятые капиталисты» уголок, где он проработал больше двадцати лет. Эх, посмотрел бы Федор Тимофеевич, что здесь СЕЙЧАС творится.
— Заманчиво, черт возьми… — зачарованно прошептал Никита.
— Ты уверен, что фигуранты не разъехались? — деловито осведомился Коваленко.
— Спят, сволочи. Здесь командуют главный мент и губернатор, они отдали приказ блокировать выезд. Я лежал на опушке, а они разорялись, строили свою камарилью.
— Обижаешь, Никита, — надулся Коваленко. — Мент — это я. А тот, про кого ты говоришь, — форменная сволочь и уголовный преступник.
Грузное здание несостоявшегося пансионата озарял рассеянный свет фонарей. Освещалась парковка с уныло снующими автоматчиками, крыльцо с резными перилами, вычурное оформление козырька. Под охраной находились окна с внутренней стороны здания — и охрана не спала, напуганная дневными и вечерними событиями. С обратной стороны пансионата было спокойнее. Трое бойцов, сменяемые каждые два часа, безвылазно стерегли конюшню, еще трое прогуливались вдоль подсобных строений на восточной стороне. «Банный» теремок охраняли двое. Похоже, у этих парней не было расположения вести беседы. Один торчал, как изваяние, напряженно всматриваясь в бугорки сараев, другой прохаживался, невротично подергиваясь — то мельтешил, как надоедливая муха, то замирал, то пропадал за углом, чтобы снова возникнуть через минуту. Вот он исчез, а тот, что остался, закурил, прикрыв ладонями сигарету. Шевельнулось что-то в бурьяне, перебежала тень, укрылась за сараем. Стражник выпустил дым, бдительно обозрел подконтрольную территорию. Отвлекся на мгновение, когда от ветра хлопнула ставня у него за спиной. И снова что-то шевельнулось, вторая тень преодолела открытое пространство. Он вернул голову на место — опять все было тихо и спокойно. Глянул на часы, включив подсветку, а когда уяснил, что служить ему еще, как медному котелку, в воздухе что-то просвистело, и мощное лезвие по рукоятку вошло в бедро. Боль взорвала, он задохнулся, сломался, словно карандаш. К нему уже кто-то подлетал, тяжелая плюха не в бровь, а в глаз, и сознание погасло, как перегоревшая лампочка.
— Нож не вытаскивай, Никита, — прошептала Ксюша. — А то кровь хлынет, кто ее будет останавливать?
— Ты такая милосердная, любовь моя, — похвалил мужчина и слегка придушил охранника, дабы гора раньше времени не родила мышь. И только он поволок его в узкий просвет между двухэтажным пансионатом и баней, как из-за угла вывернул невротик. Застыл, оцепенев, и только распахнул рот, чтобы разразиться звуками тревоги, как за спиной возник нечеткий силуэт, голова мотнулась, охранник сложился, и прозвучал отчетливый звук ломающейся грудной клетки. Коваленко подхватил под мышки вялое тело и поволок к единомышленникам. Со стороны казалось, что они с этим парнем танцуют вальс, причем партнера тянет в сон, и он отказывается танцевать вертикально.
— Отлично, Петро, — гулким шепотом прокомментировал Никита. — Давай-ка их обоих сюда.
Они затащили бесчувственные тела в неосвещенный проем, где громоздились груды какого-то железа, бревна, еще не распиленные на чурки, ведра, вздувшиеся листы алюминия. Задняя дверь в пристройку к бане была приоткрыта. Туда и втащили тела головами вперед, оставив на пороге лишь ноги, обутые в суровые армейские ботинки.
— Это где-то здесь, — шептала Ксюша, роясь в хламе, загромоздившем выступ в фундаменте.
— Да тише ты… — шипел Никита, стаскивая с возвышения заплесневелый хлебный поддон. Вход в «Сезам» под грудой бесполезных вещей действительно имелся. Обнажилась рифленая стальная крышка с двумя шарнирами наверху. Снизу ее держал проржавевший навесной замок, сцепленный со скобой, вмурованной в цоколь. Проходом в подвал не пользовались долго, предпочитая, видимо, другие пути.
— Кусачки нужны, — задумался Никита. — Иначе не свернуть нам эту сволочь.
— Ну-ка, разойдись, горе-мстители, — проворчал Коваленко, пробираясь к замку. Он извлек свой навороченный складной нож, сел на корточки и принялся колдовать над замком. Захрустела ржавчина, въевшаяся в контакты между деталями. Он что-то расшатывал, проворачивал, тонкое шило вгрызалось в узкую скважину. Затем майор что-то дернул, глухо звякнул замок, освобождаясь от скобы, и он перехватил его, чтобы не упал на землю.
— Уважуха, Петр Емельянович, — оценил Никита. — Слушай, у тебя не возникает временами мысль, что где-то на жизненном пути ты повернул не туда?
Крышку поднимали все втроем — по сантиметру, чтобы не скрипела, не ухала. Прислонили к стене, отдышались, недоверчиво воззрились в черную бездну, смотрящую на них из подвала.
— Без обид, Петр, — шепнул Никита, вешая автомат за спину. — Пойдем только мы с Ксюшей. Мы на этом деле собаку съели, а ты человек новый, пусть и способный, но пока неопытный. Да и нечего топать всей толпой — шумнем не по теме, вся свора сбежится.
— Без обид, — согласился Коваленко. — Притворюсь охранником — если что, буду вызывать огонь на себя. Держи нож, может пригодиться. Давайте, топайте, не забывайте, что времени в обрез. Я за вами крышку закрою, если не возражаете.
В черной бездне обнаружилась приставная деревянная лестница сомнительной прочности и устойчивости. В подвале было тихо, Никита включил фонарь. Кругом было сыро, затхло, неуютно. Подвалом явно не пользовались, со стен крошились штукатурка и цемент, пол был завален хламом. Высились груды древних оконных переплетов, которые после перестройки почему-то не выбросили, картонные коробки, разбитые неоновые лампы, медные трубы.
— А тише нельзя, любовь моя? — зашипел Никита, когда она задела что-то носком, и звякнул металл, покатились круглые медяки.
— Прошу прощения, это как-то симптоматично, — усмехнулась Ксюша. — Вода была, я чуть не утонула, медные трубы были… Что осталось — сгореть, на хрен?
— Не каркай! — возмутился Никита.
Подвал был разгорожен на отдельные секции, что, наверное, удобно для игры в пятнашки, но только не сегодня. Глухо чертыхаясь, они перебирались из отсека в отсек, перебежали узкий коридор, и Никита приложил палец к губам. Частью подвала все-таки пользовались. Из западной окраины подземелья доносилось утробное урчание — работал генератор. Видимо, изредка там появлялись люди, ведь должен кто-то обслуживать установку?
— Знаешь, чем хорош дизель-генератор? — шепнула Ксюша. — Залил в него солярку, и сутки можешь не подходить. А давай его повредим? Представляешь, какая классная диверсия? Все вокруг погрузится в тьму и холод, а если мы еще все машины из строя выведем…
— Отличная идея, — согласился Никита. — Достойный образчик пресловутой женской логики. И войско
