— Не надо, я знаю, — поднял руку Север. — Имел случай познакомиться, — пояснил он в ответ на недоуменный взгляд Влада. — В подземных коммуникациях…
— А, вон в чем дело, — хмыкнул полковник. — Тогда вообще все просто. То есть узнать Корвета тебе будет просто, — поправился Романов.
Глава 18
Всеволод собирался уходить. Уже стоя у дверей комнаты, он давал Белову последние инструкции:
— Квартира эта, считай, ваша. Расположена она очень удобно: первый этаж…
— Скорее подвал, — усмехнулся Север.
— Полуподвал, — педантично поправил Романов. — Зато, чтобы ее тут обнаружить, нужно заранее знать, что она существует. Далее: подъезд здесь сквозной, то есть два выхода: один на улицу, другой во двор, но рядом с аркой, через которую попадаешь на другую улицу. Сама квартира идеально звукоизолирована просто в силу своего местоположения в доме: кругом капитальные стены. Здесь можно сто лет куковать, и никто не поинтересуется, обитают тут люди или пусто. Для таких, как вы, это наилучший вариант существования. Словно и нет вас вовсе. Согласен?
— Вполне, — Север грустно кивнул.
— Далее: деньги. Вот, держи, — он достал из кейса несколько толстых пачек, бросил их на стол. — На первое время. Не хватит — получишь еще, я все время буду поддерживать с тобой связь. Мне лучше не звони: мой телефон слушают. Я даже не борюсь с этим, без толку…
— А как же с «приветом от московского брата»? — поинтересовался Север, вспомнив пароль, который он проговаривал Владу по телефону, когда звонил перед первой их встречей. — Выходит, нас засекли?
— Ерунда, — улыбнулся Романов. — Мой брат действительно живет в Москве. Он человек сугубо гражданский, мелкооптовик. И от него часто приезжают люди, челноки, которым надо перекантоваться день-два в нашем городе. Ну, я их устраиваю, надо же помогать брату, эти люди работают с ним. А у меня несколько собственных квартир, так что устраивать есть куда. Поэтому «слухачи» даже не дергаются на звонки, подобные твоему.
— А вторая часть пароля? — спросил Север.
— Забывчивость — мой крест! — еще шире улыбнулся Романов. — Я постоянно забываю написать брату. А челноки взяли за правило мне об этом напоминать. Из любезности. Наш с тобой пароль заключался в порядке слов, а не в их содержании. Потому я тебя сразу и узнал.
Север вспомнил, как Валентин в Москве заставил его трижды повторить все, что он скажет Романову, и заклинал не перепутать последовательность слов. Перед отъездом с «фазенды» Белова еще раз тщательно проэкзаменовал Павел…
— Ты хочешь мне еще что-нибудь сказать? — спросил Всеволод.
— На дело завтра я пойду один, без Милки, — начал Север. — И прошу тебя держать ее в курсе событий. Если со мной что-то случится, сообщи ей, ты же получишь информацию. Договорились?
— Договорились. Еще что-нибудь?
— Вроде все.
— Тогда я пошел. Проводи меня. — Романов уже взялся за ручку двери, но вдруг, словно вспомнив какую-то важную вещь, задержался. Присел на стул у стола.
— Объясни мне, Север, — заговорил он, — какой лично тебе интерес ввязываться во все эти кровавые дела? Помнишь, я сказал, что задам тебе вопрос по поводу твоей, как ты сам выразился, «лирики»? Вот я задаю. Зачем ты-то лезешь в петлю? Ради чего? Или ты настолько идеалист, что рассчитываешь переделать мир, отстреляв сотню-другую подонков, «жлобни», как ты их называешь? Глупо… Жлобня была, есть и будет до скончания рода человеческого, жлобня — это, собственно, и есть человечество, основная масса его представителей. Я сам где-то жлоб, ибо всегда хотел жить лучше других — именно материально лучше, к стыду своему должен признаться. Единственная разница между мной и тем же Газаватом — я все-таки желал получить материальное благополучие не любой ценой.
— Вот видишь! — перебил Север. — А разница тут качественная. Я ведь тоже никогда не стремился к всеобщему равенству в нищете. Нищета — это ужасно, никому ее не желаю и не желал. Каждый должен иметь возможность досыта есть, нормально жить с гарантированным минимумом удобств и духовно расти. Естественно, принося посильную пользу обществу. И о подобном положении вещей должно заботиться все общество в целом. Все за одного, один за всех. Таков социальный идеал — мой, по крайней мере. Только я знаю, что он недостижим в нынешнем мире… А ты себя с Газаватом все же не равняй. Между вами разница качественная, повторяю. Ты хотел заработать, заслужить свой достаток честным трудом на опасной работе, а он желает сладко жрать за счет других, он убивает ради жирного куска — пулей или наркотиками, неважно. Как же можно вас сравнивать?
— Можно! — рубанул Романов. — Я тоже всегда хотел жить лучше других. Не просто в достатке, а именно лучше других. Только я хотел при этом еще и гордиться своей принципиальностью, честностью, профессиональным мастерством, а Газават гордится своей силой, хитростью, подлостью. Я добивался людского уважения, он добивается страха перед собой. Но цель — моя и его — одна и та же: добыть себе кусок пожирнее. А о духовном росте, который ты упомянул, о духовных радостях, которые, говорят, существуют, я как-то никогда не задумывался. Раньше… И в Бога никогда не верил…
— Я тоже не верю, — сказал Север. — И духовность не связываю с религией. Каждая религия предлагает людям определенные моральные нормы, но ни один народ никогда не принимал той религии, которая противоречила бы его национальному характеру. Русь приняла православие, поскольку оно по сути своей во многом совпадало со сложившимися за тысячелетия нравственными и духовными основами бытия русских. И остальные нации поступили точно так же: принимали то, что им подходило. Но вообще-то любая религия — это, по-моему, моральный костыль для слабых духом. Ни от чего она людей никогда не спасала. Я таких набожных подонков встречал… а, ладно.
— А что же такое тогда духовность, если не набожность? — спросил Романов. Он, похоже, впервые разговаривал с кем-то на подобные темы. И странно ему было, и интересно, и даже слегка неловко. Однако беседу хотелось продолжать.
— На мой взгляд, духовность человека совокупно составляют следующие качества: способность воспринимать прекрасное, способность сопереживать, внутренняя эстетическая культура, внутренняя этическая культура, естественная, а не навязанная обществом нравственность, вера в великие иллюзии — такие, как Любовь, Красота, Добро, острая жажда воплощения этих иллюзий в реальной жизни… Впрочем, — Север усмехнулся, — чудно, наверно, слышать подобные рассуждения от профессионального убийцы!
— Да нет, не чудно… — смутился Влад.
— Не хочу об этом больше, — продолжал Север. — В нынешнем мире все эти рассуждения — пустое словоблудие. Ничего они не стоят, никому не нужны, ибо так далеки от существующей действительности, от повседневного свинского бытия современного человечества, что становятся просто глумлением. Расскажи любому бомжу о вере в добро и красоту, не говоря уж о любви, — представляешь, что он тебе ответит? Он тебе поведает, КАКОЕ добро царит в вагонных отстойниках, КАКАЯ красота цветет в выгребных ямах, а касаемо любви, от него можно услышать такие смачные подробности ее реальных проявлений, что даже у тебя или у меня уши в трубочку свернутся. Поэтому давай не будем больше о высоком. Нет его. Оно если и существует, то только в воображении отдельных людей. Точнее, не вполне людей. Своего рода мутантов. Обычно их считают полудурками.
— Однако ты беспощаден к людскому племени, — поморщился Романов.
— От отчаяния… — вздохнул Север. — Ты вот спросил, собираюсь ли я переделывать мир. Нет, не собираюсь. Ибо переделать мир можно лишь одним способом: исправив биологическую сущность человеческого сознания, преодолев животный барьер пещерного жлобства, свойственного почти каждой отдельной человеческой особи. То есть изменив саму природу человека. А это пока не удавалось никому. Но
