желанию рисовать, как он преображался в себя настоящего – целостного, завершенного, могучего воина.
Закрыв глаза, мальчик опустил руку и коснулся остро наточенным грифелем листа. Раз… два… три… Веки открываются, и вместе с тем рука скользит вверх, оставляя за собой первую линию зарождающегося рисунка. Еще одна линия… Штрих… еще… и еще… и еще…
Спустя какое-то время, все листы пестрели образами людей, лицами и вещами, абстрактными переплетениями линий и узоров. А он все рисовал и рисовал, даже и не думая останавливаться, отключив потоки мыслей, просто отдавшись на волю чувств, двигаясь в такт зарождающимся внутри картинам. Он заполнял рисунками пустые страницы, как с ним это делали страхи.
Парень обожал эту одержимость, овладевшую его сознанием, заставляющую безудержно, яростно превращать воображаемые миры в образы на бумаге. Лишь только в такие моменты он мог чувствовать себя настоящим. Чувствовать, что я – есть, что я – это я… Мальчик переставал ощущать тяжесть своего тела, бремя довлеющих над ним ненавистных будней. Вся его жизнь сжималась в одну лишь малюсенькую, умещающуюся на кончике карандаша точку. Рисуя, он приобретал себя, чтобы спустя мгновение вновь потерять, слившись воедино с еле слышимым шепотом грифеля по шершаво-белесой бумаге.
На длящиеся часами жалкие мгновения все исчезало, за исключением в экстазе разрывающего перепонки карандашного шороха. И только!
Сколько прошло времени мальчик сказать не мог. Когда он рисовал, исчезало само понятие времени – может быть полчаса, а может и три. Когда матьВыйдя из комнаты, еле переставляя от усталости ноги (каждый раз после такой вот «одержимости» ощущение было сродни пропущенному через мясорубку телу), мальчик поплелся к столу, хотя уже заранее знал, что к этому времени все убрано. Как и ожидалось, стол оказался предательски пуст, что могло значить лишь одно – ужин пропущен, а из-за дурацкого правила «общей кормежки» (как его про себя называл мальчик) еды не видать аж до самого утра.
В доме принято, что ужин для всех членов семьи должен быть событием исключительной важности. «Вечернее принятие пищи», как подчеркнуто почтительно говорила мать, проводилось в обстановке официальной, торжественной, сродни ужину не обычной деревенской семьи, а высшего общества, где-нибудь в залах Версаля.
Мальчик на дух не переносил весь этот пафос, предпочитая под любым возможным предлогом отлынивать от совершенно идиотской на его взгляд традиции. Однако возможность избежать грозной участи возникала довольно редко – даже если он и не хотел есть, то должен был сидеть за столом вместе с родителям перед пустой тарелкой, испытывая тошноту от отцовской манеры запихивать в себя еду. Зачем поддерживать это глупое семейное сборище, для мальчика оставалось загадкой. Ведь наверняка мать и саму раздражало смотреть на то, как ее кулинарные шедевры с равнодушием поглощались отцом.
Еще одним огромным минусом такой традиции была строгость соблюдения восьми часов – все звались ужинать не раньше и не позже, тогда как тело к этому времени после позднего обеда могло еще не требовать пищи, или наоборот, уже довольно давно истязать себя голодом.
Получалось, что каждый раз парню приходилось себя заставлять есть со всеми. А мать даже слушать не хотела любые предложения по данному вопросу, упорно не желая понимать, что лучше всего есть когда хочется, а не «по традиции».
Мальчик стоял перед пустым столом, думая лишь об одном – ночью будет очень хотеться есть.От греха подальше, мальчик вновь спрятался в своей комнате, как черепаха в панцирь. Неизбежность родительского воспитания висела над ним, мешая сосредоточиться.
Все будет проходить, как всегда по одной схеме…
Первое. Мать, вместо вежливого стука, несколько раз бухнет ладонью по двери. Зайдет, нахмурив брови и уперев руки (по крайнее мере одну точно) в бока. И просто встанет посреди комнаты… Хотя нет, не так… Нависнет над ним, молча дырявя сына взглядом. Так простоит около минуты.
Второе. Набрав побольше воздуха в легкие, начнет очень громкий разговор с вопроса: «Ты хоть соображаешь, ЧТО делаешь?!». Кстати, именно на этот вопрос он чаще всего и не мог ответить даже себе, на самом деле не понимая, ЧТО такого ужасного совершил. Далее последует продолжительный монолог, с хватанием за сердце, регулярными вкраплениями слез и поочередно сменяющими друг друга нотациями, обвинениями, мольбами и жалобами.
Третье. На шум приходит отец, чтобы помочь жене в воспитании «сына оболтуса». Хотя на самом деле ему просто мешают смотреть телевизор.
Четвертое. Отец спрашивает: «Что на этот раз?», но не успевает мать и трех слов сказать, как мальчик уже получает по шее – не больно, но чрезвычайно обидно. На сдачу получая что-нибудь типа «Не сын, а полный придурок», «Хватит мать изводить, баран!» и в том же духе, с минимальным количеством вариаций.
Пятое. Мать с воплями бросается на защиту сына.
Шестое. Родители начинают ругаться между собой. Забыв про сына, они постепенно удаляются из комнаты мальчика. Мальчик наконец-то остается один. Стараясь не обращать внимание на вину, занимается своими делами.
Седьмое. Обиженная мать рано ложиться спать. Злой отец смотрит допоздна телевизор и засыпает прямо на диване.
Восьмое. Все довольны, кроме мальчика, считающего, что вполне можно обойтись без этого приевшегося якобы воспитания. Подобный спектакль проходил с раздражающей регулярностью, примерно раз в неделю, а то и чаще. Судя по всему, вряд ли сегодня его удастся избежать…То, что мать и отец не любят друг друга, он понял давно. Как раз во время семейного ужина.
Вот так просто сидел за столом со всеми, без особого желания ковыряясь в ароматных голубцах, ни о чем конкретно не думая… так, о всякой ерунде. Зачем-то ему понадобилось оторвать взгляд от тарелки и посмотреть на грустную мать, на равнодушного, холодного, словно горный ветер, отца. Именно тогда он и увидел, а увидев понял, что они совсем друг друга не любят. Просто сосуществуют (очень подходящее слово) рядом – не больше, и не меньше.
Почему с ними это произошло? Было ли когда-нибудь по-другому? Мальчик не знал, и честно говоря, совершенно не хотел разбираться.
Нельзя сказать, что это открытие ему далось легко. После ужина он находился в состоянии непонятной прострации, не совсем соображая, что ему теперь со всем этим знанием делать. Тогда он пошел к себе в комнату, выключил свет, рухнул на кровать и долго валялся, разглядывая темноту. В конце концов, он решил эту мыслить оставить такой, какая она к нему пришла, без изменений и додумок – задвинуть ее в самый дальний чулан своей памяти, предварительно закатав в трехлитровый баллон.
«Пусть все будет так, как будет, – думал он, лежа в темноте. – Вряд ли я хоть что-то смогу изменить». С этой мыслью он и заснул.
Тогда мальчику, кажется, исполнилось десять лет.Он сидел за письменным столом, аккуратно выводя в тетради каждую латинскую букву. Как ни старался мальчик, он не мог полностью погрузиться в задание, отчего постоянно делал ошибки. Не получалось сосредоточиться из-за бегущего впереди любых мыслей тягостного ожидания расправы в лице разъяренной матери. Уж слишком долго она не появлялась, чтобы нарушить своими криками царящее в комнате в свете настольной лампы спокойствие и полумрак.
То полностью погружаясь в перевод очередного достаточно сложного текста, то замирая, прислушиваясь к шагам и голосам родителей за дверью, мальчик ждал. В конце концов, когда ему окончательно надоело ждать положенного нагоняя, он смог плюнуть на все и полностью погрузиться в скитание между словарем, книгой и тонкой двенадцатилистовой тетрадью.
Английский язык или «инглиш», как его все называли, был наверное, самым интересным в школе предметом. И дело даже не в том, что мальчику не составляло никакого труда преобразовывать родные слова в язык далеких стран. Скорее ему больше нравилась понимание возможности самому говорить и даже думать «по-другому». А способности к языкам только подкрепляли желание учиться. Когда неизвестные доселе слова моментально и крепко-накрепко оседали в памяти, стоило лишь узнать их перевод, сразу возникало стремление узнавать как можно больше. Словно пробуя на вкус экзотическое блюдо, мальчик смаковал произношение нового слова – медленно, с чувством выговаривая каждый звук, ощущая тяжесть или ветреность смысла, что оно в себе несло.– Си-и… ре-е… ни-и… ти-и… – проговаривал мальчик в очередной раз, наслаждаясь звуком своего голоса. – Сиренити-и… Спокойствие… Сире-енити – спокойствие… – он будто взвешивал еще неоткрытый подарок, закрыв глаза, прислушиваясь к приятной тяжести внутри.
А еще приятнее было думать на чужом языке (который стал почти что родным). Тогда мальчик мог представить, что он находится вовсе не здесь, а где-то совсем в другом месте – там, где ему и положено быть; где все думают, как и он наслаждаясь английскими мыслями; где каждый занимается своим делом; где он мог бы днями напролет изводить листы карандашными рисунками… «И ни тебе безумно холодного ветра, готового добраться до самого сердца, стоит лишь чуть- чуть расслабиться; ни тебе насмешек в скучной школе; ни дурацких ужинов по принуждению», – мечтал он по-английски.
Мать словно бы стояла за дверью, дожидаясь, когда сын поставит в тетради последнюю точку, чтобы нерешительно (в противовес тому, чего он ожидал) постучать, прося разрешения зайти на его территорию. Мальчик немного опешил, но быстро опомнившись, громко пригласил войти:
–
