— Ещё что скажешь! «Клоуном в цирке»! Вот я сейчас тебе как дам! Нет, обязательно буду лётчиком-испытателем. А ты можешь говорить что хочешь!
Так. Значит, тут у меня вышла осечка… Хотя, говоря по правде, лётчик-испытатель — это ведь ещё не космонавт… И я сразу придумал себе целый план, как я буду тренироваться на космонавта. Только план у меня был очень сложный. И чего я только потом не вытерпел!.. Но труднее всего было научиться молчать.
II
Как я всё время молчал
Говорят, в космосе совсем тихо. А правда, чудно? Никаких звуков — ни птиц, ни радио, даже листики на деревьях и те не шуршат. Самое важное для космонавта — это чтобы у него нервы не сдали. Вот я и решил: буду три дня молчать. Пусть это станет моим первым испытанием. Я достал два кусочка ваты, засунул в уши да крепко закрыл окна, задёрнул занавески и сел посреди комнаты на стул. Сперва всё шло хорошо, и я уже подумал: «А совсем не трудно сидеть в тишине!» Несколько минут спустя у меня зачесалась нога. Потом в голове зажужжало, и откуда-то очень издалека до меня донёсся мамин голос:
— Альфонс! Альфи! Ты что, не слышишь меня?
«В космосе и то тебя мама разыщет!» — сразу обозлился я. И тут же услышал её шаги в коридоре. Хлопнула дверь, и она вошла в комнату. Должно быть, она ничего не видела в темноте, потому что тут же натолкнулась на мой стул.
— Ой! — воскликнула она и зажгла свет. — Ну что за глупости, Альфи! Среди бела дня сидеть посреди комнаты в темноте!
Я уже хотел ей всё объяснить по порядку, но вовремя спохватился: космонавт должен уметь молчать!
— Ты что, онемел, Альфи? — спросила мама.
А я смотрел прямо перед собой и представлял себе созвездие Большой Медведицы.
— Ну знаешь ли, хватит! — рассердилась мама и достала из сумки кошелёк. — Ступай-ка в магазин, купи джема, маргарина и двести граммов сала.
Возражать было бесполезно. Я молча взял деньги, хозяйственную сумку и вышел.
В магазине я объяснил знаками, что мне нужно.
— У тебя что, язык отсох? — спросила продавщица.
Я подумал: «Вот бедняжка! Откуда ей знать, что я сейчас пролетаю мимо Луны и кругом царит абсолютная космическая тишина!»
За ужином папа долго смотрел на меня, а потом говорит маме:
— Послушай, с чего это наш Альфи молчаливый такой? Уж не натворил ли чего? Или его в стенгазете протащили?
Я молча жевал картофельный салат.
— Покажи-ка дневник!
Но в дневнике папа не нашёл никаких записей.
Когда ужин кончился, я убежал к себе в комнату и сел на стул. Сидел и молчал. Тихо вошла мама, потрогала мне лоб.
— Мне кажется, у тебя жар, Альфи!.. Вот видишь! — крикнула она папе. — Он заболел. И ушки, оказывается, себе ватой заткнул. Наверно, его где-то просквозило, а теперь уши болят.
Мама тут же обмотала мне голову шарфом, и я сразу стал похож на пасхальное яйцо с бантом наверху. Но ничего не скажешь — молчать так молчать! Тишина так тишина!
Вечером, на мою беду, зашёл Петер, чтобы обсудить со мной новый номер стенной газеты. Петер, когда бывает у нас, всегда говорит очень тихо. А у меня уши-то были заткнуты ватой, и я ни слова не мог разобрать. Он всё говорил, говорил о какой-то большой статье про подсказки. А у меня в ушах только бу- бу-бу!
«Должно быть, сопло ракеты не в порядке, — сразу подумал я. — Какие-то неравномерные толчки».
Я стал ходить по комнате взад и вперёд. В голове неотвязно вертелась одна мысль: как спасти ракету и себя? В конце концов Петер покрутил пальцем у виска.
— Ты у нас совсем спятил! — сказал он и ушёл.
На другой день в школе я тоже всё время молчал. Я решил выдержать три дня. А что это такое — какие-то три дня, когда летишь к созвездию Ориона! Учитель арифметики поставил мне единицу за то, что я пять минут простоял у доски и так ни слова и не сказал. А задачка-то была пустяковая.
Учитель пения долго смотрел на меня поверх своих очков, а потом спросил:
— Альфонс, ты почему не поёшь?
А я молчу.
В конце концов он рассердился:
— Ах вот как! Ты не желаешь разговаривать со своим учителем? А ну, пой теперь один!
Весь класс смотрел на меня.
А Петер громко сказал:
— Я же говорил, он совсем спятил!
Потом он поднял руку и рассказал учителю пения, как он разговаривал со мной накануне вечером.
Учитель подозвал меня и велел открыть рот.
— Может, у тебя голосовые связки оборвались? Скажи-ка: «а-а-а!»
— А-а-а! — проблеял я и тут же понял: вот я и влип!
Ребята, конечно, захохотали.
Я готов был разорвать себя на части, но потом подумал: ведь то, что я сказал «а-а-а», ещё не значит, что я разговаривал. Но теперь-то я решил молчать во что бы то ни стало. И молчал на всех уроках, хоть и досталось мне за это здорово! Наш классный руководитель сделал запись в моём дневнике. Вечером папа, конечно, сразу увидел её и нахмурил лоб, а это не предвещает ничего хорошего.
— Так я и знал. Не вчера, так сегодня!
Я ни гугу! Меня тут же отправили в постель. Ещё хорошо, что я быстро заснул. Когда спишь, все молчат и никто тебя не спрашивает, почему ты молчишь. А настоящий космонавт должен уметь молчать, чего бы это ему ни стоило!
Всё только в тюбиках
Мама всегда говорит, что я плохо ем и вообще что я капризничаю. А папа сразу начинает успокаивать её. Я-то знаю: ему тоже не всё вкусно. Например, он очень не любит зелёную фасоль. Но стоит мне только отказаться от варёной свёклы или оттолкнуть макароны с томатной подливкой (это у меня после пионерского похода, когда я кашеварил), или не доесть печёнку, потому что меня от неё мутит, или сказать, что я не выношу ванильного пудинга и видеть не могу холодца, — тут мама такое устроит!
Но теперь уж скоро я буду космонавтом, и мне не придётся ссориться с мамой. Ведь сам Юрий Гагарин написал, что космонавты не едят ни холодца, ни варёной свёклы, не говоря уже о всяких там пудингах. Да и куда бы это годилось, если космонавту надо лететь на Луну, а он тащит с собой холодец. Космонавты едят только из тюбиков. Мне это ужасно понравилось. Мама мне вечно твердит: «Альфи,
