Одним словом,
– Пространство.
И вот в этом Пространстве однажды возникла нелепая женская фигура.
Очень высокая. Волосы – гладко прилизанная пакля. Огромный толстый красный нос. Громадный круглый живот, оставшийся таким после родов. Широко расставленные ноги с гигантскими ступнями в разбитых туфлях-ботинках без каблуков… Большие красные глаза. В руках – завернутый в одеяльце крохотный ребенок.
Когда в первый раз возникла эта гигантская, слоноподобная фигура, разнеслась по Пространству весть о том, что она – немка. Имя – Доротея.
Что-то из «Фрица и Мориса», книжки о «шалюнишках».
Поселили Доротею в неоштукатуренную сырую комнату.
Оказалось, беженка!.. Но от кого? От своих же, немцев?!
Сидела она на проеденном крысами полу, ребеночка поместив на каких-то ящиках, – и плакала. С кончика большого носа свисала крупная мутная капля. Плакала беззвучно, только слезы катились из красных глаз.
Мама, хорошо знавшая немецкий язык, как могла, поддержала ее, достала откуда-то койку, коляску, дала какие-то свои платья, чулки…
Было Доротее тогда лет, видимо, двадцать пять…
Они с матерью и мужем Густавом, пламенным коммунистом, с приходом фашистов переехали в Черновцы, тогда это была территория Румынии. Когда началась война, им опять пришлось сняться с места, и в ночь, взяв с собой вещи, они отправились в СССР. Пешком.
Старуха-мать не могла носить тяжести. Беременная Доротея – тоже. Густав шел вперед с частью вещей. Пройдя километр, он все складывал, возвращался к женщинам, брал оставшиеся вещи, уходил… они брели за ним. И так – километр за километром, под жгучим июльским солнцем 1941 года. Вперед-назад, вперед-назад… Старухе-матери стало плохо, да и у Густава уже не было сил. Немецкое наступление опередило их. Они пытались отсидеться в каком-то селе…
Но фашисты обнаружили Густава, измученного, с распухшими ногами… Расстреляли его тут же, на глазах у женщин. Мать умерла через несколько дней…
Что делать?! Куда идти? Доротея знала одно. Если идти, то на восток, в Союз. Там коммунисты, там помогут. Там знают ее мужа.
Представьте себе состояние молодой женщины, покинувшей родину, приехавшей в чужую страну, опять снявшейся с места, беременной, с матерью и мужем уползающей от фашистов!
Представьте состояние человека, в один день лишившегося самых близких, в степи, с мешками, среди чужих, говорящих на непонятном языке людей…
Произошла эта трагедия где-то в районе Кишинева.
И начался долгий и трудный путь Доротеи в Россию. Она шла долго. В пыли, под палящим солнцем, по грязи, по бездорожью брела, еле передвигая разбитыми в кровь ногами, поддерживая живот, прося крова и милостыни…
Разные люди встречались ей. И хорошие, и плохие. Хорошие помогали, чем могли, плохие обижали ее… Один даже грубо приставал к ней, несмотря на живот ее и раздавшуюся, деформировавшуюся фигуру.
По-русски она не знала ни слова…
Как попала именно в Грузию – не знаю. Знаю только, что однажды она появилась среди наших холмов и грохота Вэре, под ревы и стоны зверей из зоопарка на другом берегу.
Появилась уже с грудным младенцем, мальчиком.
Она сидела в сырой комнате со старыми кирпичными стенами, на щелястом полу, мутные слезы текли из ее красных глаз. Ребенок, закутанный в тряпье, попискивал на ящиках.
Но жизнь продолжалась. Постепенно появился у Доротеи скарб – керосинка, кастрюлька, коляска детская, что-то еще… Обитатели Пространства помогали, как могли.
Потом устроилась куда-то работать, получила карточки: мама была активна.
Ребенок болел, все время плакал. Его она назвала вражеским именем – Фриц.
Тогда имя Фриц было синонимом всего отвратительного, мерзкого, фашистского: «Фрицы наступают!», «Разбили фрицев под Сталинградом!», «Убей фрица!» Немцев стали называть фрицами после разгрома под Москвой, поверив в возможность победы, поэтому появилась эта пренебрежительно- насмешливая кличка. А до этого – «немцы», «убийцы», «фашисты», «эсэсовцы»…
Так вот, мальчика звали Фриц. Меня иногда заставляли сидеть рядом с его коляской, пока не вернется Доротея.
Ничего доброго я не испытывал к этому пищащему, красному, сочащемуся гноем комочку. Комочек все время плакал, шевелил ручками, чего-то просил. Он был болен. Иногда мне хотелось причинить ему еще большую боль – так надоел он!
Потом приходила Доротея в маминых, разрезанных сзади туфлях, шмыгала носом, начинала что-то ласково говорить по-немецки, наклоняясь над коляской.
Я удирал быстренько в свое голубое Пространство, к грохочущей Вэре, пшатам, к собаке…
Так они и жили. В кирпичной будке. Два немца. Доротея постепенно стала привыкать к нашей жизни, что-то обсуждать. Возмущалась, что «Интернационал» теперь не будет гимном, что придуман новый гимн СССР: «Теперь начнется перерождение…» Стала кое-что по-русски говорить… Мама ходила к ней, разговаривали по-немецки… Что-то доставала для совсем больного Фрица.
А потом Фриц умер.
Мама упросила кого-то сколотить маленький гробик и крест. На кресте мама черной краской вывела готическим шрифтом «Фриц» и фамилию. Что-то говорили, что, дескать, нельзя крест, да еще с немецким именем. Мама гневно и категорически заявила, что нужно быть человечными.
Его хоронили на Верийском кладбище. Вечером, когда не было начальства. В процессии шло несколько человек и, конечно, мама. Я нес крест, белый, с немецким именем Фриц.
Это мама заставила меня нести этот крест. Я отчаянно сопротивлялся – крест?!! Да еще с фашистской надписью – «Fritz»?!! Ни за что!
– Потом поймешь, – сказала мама. И сломила мое сопротивление.
Я нес крест, а позади шла Доротея с красными глазами, и на крупном носу ее висела мутная капля.
Верийское кладбище – еще выше, чем то место, где мы жили, на пустынной каменистой дороге, над диким обрывом…
Там и дедушку хоронили на закате – в гробу, обитом красным; впереди очень большой процессии несли красные знамена, играл оркестр…
Дедушкин отец – Койхосро – был младшим сыном в многодетной семье Басилашвили. При разделе имущества ему досталась только старая лошадь, но ни клочка земли.
Это были, видимо, 1860–1870-е годы… Семейная легенда утверждает, что ехал как-то мой прадед Койхосро в рваном архалуке на своем одре где-то в долине реки Лиахвы, близ Цхинвал. Одр еле передвигал ноги, ребра у него торчали, вот-вот упадет…
Навстречу ехал грузинский царь Ираклий со свитой. Кто-то со смехом указал царю на моего прадеда. Его спросили, кто он, почему сидит на этой еле ползущей, вот-вот грозящей упасть кляче.
Койхосро ответил, что одр – единственное его имущество и что земли у него совсем нет. Говорил он это, думаю, стоя рядом с одром, правой рукой держа его под уздцы, левую почтительно приложив к груди. Рядом, сверкая на солнце, ревела Лиахва, ворочала камни…
Царь, смеясь, предложил Койхосро оседлать коня и начать, если тот сможет, движение.
– Вся земля, которую твой скакун обскачет до того, как упадет, твоею будет, – сказал Ираклий и царственно протянул руку, указывая перстами вокруг.
Сияли снежные вершины, высоко в небе висел прозрачный Казбек, ревела река.
Койхосро сел на одра и тихонько поехал. Одр шел час, другой, третий… Лишь на закате он остановился, пощипывая колючки… За это время он обошел большую территорию, и вся эта земля по
