приказу Ираклия теперь принадлежала Койхосро. И стал он богатым.
Потом, уже где-то в девятнадцатом году XX века, его сын Ношреван, кости которого покоятся в безвестности где-то на Верийском кладбище, отказался от этой земли, отдал ее крестьянам.
Я был там недавно. Меня встречала вся деревня. Участок Ношревана – остатки дома и небольшой сад – до сих пор ничей…
Все ждет наследников…
Голод
Из ущелья, где грохотала речка, медленно, в поту, поднималась бабуля. С большой хозяйственной сумкой. Задыхалась. И плакала.
Я играл на обрыве.
Она плакала, потому что впервые в жизни украла.
В столовой, к которой была прикреплена мама как преподаватель университета. Мы все обедали там по очереди. Бабушке в тот день дали в столовой селедку. Когда официантка отошла, бабушка, дрожа и краснея, сунула тарелочку с селедкой в сумку. Официантка подошла второй раз, спросила, подала ли она селедку. «Нет», – ответила бабушка. Официантка принесла еще одну… И вот бабушка плакала. Мы с мамой ели эту селедку.
Тарелочка до сих пор у нас…
Есть хотелось все время. Спасали пшаты. В столовой однажды дали суп: в прозрачной воде плавали две черных макаронины. Я быстро проглотил. Напротив сидел военный. Он спросил, не хочу ли я еще. Я, не задумываясь, сказал, что хочу. Он дал мне свой суп. Я и его проглотил, хлюпнув два раза. Военный все смотрел на меня. Я быстренько ушел.
Как-то я нашел на пыльной дороге – о чудо! – шоколадную конфетку. Она была вся в пыли, почти белая. На вытянутой ладони я принес эту конфету в нашу комнату-кассу, бабушке. Она до войны очень любила сладкое.
Бабушка заплакала.
Мы бритвой срезали грязь с конфеты и пили чай, прихлебывая, словно купцы, с блюдечка. А конфета была поделена на три равные дольки – мне, бабушке, маме.
Потом у меня обнаружили голодный туберкулез.
Мама устроила меня в пионерлагерь, который располагался в нашем парке. Там кормили. После обеда нас заставляли в спортзале стоять на коленях. Кто шевелился, того подручный пионервожатой, жестокой красивой девицы, парень с удлиненной головой, явный дегенерат, бил по голове палкой. Очень было больно. Мы его звали «Яйцо».
Мы все терпели ради еды.
Мама вошла в контрольную комиссию, которая обнаружила, что повар пионерлагеря половину продуктов забирает себе и начальству. Составили акт. В результате меня выгнали из лагеря. И еще трех ребят, родители которых тоже проявили излишнюю честность.
В отместку мы «сколотили банду» и стали травить наш бывший отряд и, главное, пионервожатую.
Мы знали каждое дерево, каждую траншею в парке. Мы издевались над пионервожатой каждый день, каждый час. Вместе били Яйцо. Не давали житья.
Нас приняли обратно в лагерь. Яйцо нас уже не трогал.
Помидоры! Мы посадили помидоры у нашей террасы.
Маму осенила идея. В Грузии земля благодатная: воткни барабанную палочку – вырастет барабан! Мы посадили помидоры, и вскоре они – громадные, серебристые – радовали наши глаза.
Мы «вносили удобрения»: по утрам несли туда мой горшок.
Среди местных ребят было обычным делом бить тех, кто помладше и послабее. Причем побитый обязан был стать слугой, рабом, исполнять любое приказание. В противном случае он снова подвергался жестоким истязаниям. Опасность стать рабом, крепостным, лакеем подстерегала и меня: в нашем пионерлагере тоже были взрослые ребята. А я был маленький и слабый.
Был еще обычай: ты мог нанять себе «друга», «аманта» – защитника. Он будет бить твоих обидчиков, а ты – отдавать ему обед, ужин…
И вот однажды ко мне подошел длинный, худой, прыщавый верзила в брюках (а я еще ходил в коротких штанишках на бретельках) и предложил мне быть моим «амантом» за помидоры. И я, ранее стеснявшийся попросить кого-нибудь о защите, с радостью согласился.
Он приходил и исправно жрал выращенные нами помидоры. Бабушка, краснея, отворачивалась.
Меня перестали бить.
Чувство легкой свободы охватило меня…
А потом по какому-то поводу, ослепленный жалостью к маме, я отхлестал ремнем по глазам двух или трех взрослых ребят, и те убежали.
Чуть не убил камнем, разбив до крови голову, одного обидчика.
Снова сколотил «банду», которая объявила террор и избила Яйцо.
У мамы был студент-боксер, с которым она меня познакомила. Я брал у него уроки.
И вот когда я увидел спины моих убегающих врагов, их кровь, увидел, что могу постоять за себя, я сказал моему «аманту», чтобы тот больше не приходил жрать наши помидоры.
Он был взбешен, грозился меня убить.
Однажды я опять застал его за пожиранием помидоров на нашей грядке. Он сопел, чавкал, закатывал карие глаза. Я пошел на него с камнем. Алая волна мести за все ослепила меня, отупила мозг.
В тот день в аромате вечнозеленого мирта и лавра, в проперченной пыли, в лучах изнуряющего солнца передо мной вдруг возникли чистые и ясные образы утопающей в мягком снегу Покровки, мягкие звонки трамваев, натертый паркет нашей доброй квартиры, голубые стрекозы над серебряной Серебрянкой в зеленом Пушкине, папа в остро пахнущей каракулевой шапке со звездочкой, спицы моего нового велосипеда ясным первомайским утром с флагами, Асин кот Барсик, мягкий гул метро…
Я шел на врага с камнем, сквозь слезы ненависти видел неверные очертания его долговязой фигуры.
Я был готов на все.
«Амант» отступил, а потом повернулся и побежал, боязливо и с удивлением оглядываясь.
Однажды разнеслась весть, что в долине под нами – горе. Мать получила похоронку на сына.
Все жители Пространства потянулись к убитой горем женщине…
Столы стояли и в комнате, и во дворе.
На кровати сына лежала его одежда…
Все были в черном. Принесли каждый, кто что мог.
Поминки длились несколько дней. Пили вино. Пели песни.
Затем пошли обычные дни. И вдруг – опять песни, вино, столы в комнате и на улице.
Что такое?
Сын вернулся живым и невредимым! Праздник, даже с каким-то оркестром, продолжался несколько дней.
Потом он ушел опять на фронт. Опять столы, песни, вино, все в черном…
Прошел год – и убили его на фронте. Уже по-настоящему.
И опять на кровати лежала его одежда.
Такое было у меня детство.
Война.
Мы жили на родине папы. В Грузии, где прозрачный Казбек в лазури, грохот рек, пряность горячего
