Солнце любви [Киноновеллы. Сборник]

Любовная сцена за легким полупрозрачным пологом, за которым проступает Хор и выходит на первый план. Юноши и девушки под стать фигуркам Ватто в танце изображают негу любви.

                 ХОР
Здесь жизнь вся в розовом тумане.
Как сон, она его обманет?
Ведь для нее все это лишь игра,
А он-то горд и несказанно рад!
О, первая любовь! Одно смятенье
И в грезах пышное цветенье.
А женственность божественно нежна
И сладострастна, как весна.
И негой страсти дышат речи,
Как губы, поцелуйны плечи.
Какое счастье! Жизни высший миг!
Истома смерти заглушает крик.
Ночь Клеопатры? Танец Саломеи?
О, слава вам, гипербореи!
       (Исчезает.)

ГЛЕБОВА. Милый мой, любовь - агония смерти. Люби меня, я хочу умереть в истоме любви.

КНЯЗЕВ. И воскреснуть! Любовь может быть и агонией рождения!

ГЛЕБОВА. Значит, ты в моих объятиях... на моей груди... рождаешься, как дитя, в то время, как я умираю. Хорошо, пусть так.

КНЯЗЕВ. Нет, ты не умираешь. Любовь - воскресение к новой жизни.

ГЛЕБОВА. Да, в первые моменты влюбленности, а когда дело доходит до страсти, тут и конец неминуем в судорогах оргазма.

КНЯЗЕВ. Восторг радости.

ГЛЕБОВА. Восторг отчаяния. Довольно! (Отталкивает его.)Мне кажется, мы обговариваем чьи-то мысли... Я где-то читала...

КНЯЗЕВ. Это из статьи Александра Бенуа «Ожидая гимна Аполлона»... «...Нечто похожее на... агонию происходит в настоящее время. И мы чувствуем приближение какой-то общей смерти...»

ГЛЕБОВА  вскакивает на ковер в сорочке, словно в поисках спасения от грядущих перемен и смерти, выражая это в пляске под «Реквием» Моцарта.

КНЯЗЕВ (приподнявшись, простирая руки). «Мы тоже переживаем агонию, в которой таится великая красота (и прямо театральная пышность) апофеоза... Но все же мы не совсем уверены, переживаем ли мы восторг радости или восторг отчаяния».

ГЛЕБОВА ( в изнеможении). Довольно!

КНЯЗЕВ (вскакивая на ковер, закутываясь в покрывало). «Нас что-то закутывает и пьянит, мы все более и более возносимся. Вокруг распадаются колоссальные громады, рушатся тысячелетние иллюзии, падают недавно еще нужнейшие надежды, и мы сами далеко не уверены в том, не спалят ли нас лучи восходящего солнца, не ослепит ли оно нас. Наконец, коварно вырастает вопрос: доживем ли?!» (Заключает в объятия Ольгу, закутывая ее в покрывало.)

ГЛЕБОВА (высвобождаясь). Вы слишком уж увлеклись, Всеволод. Бывает, и на сцене партнер увлекается и за кулисами не может отстать, но это уже противно.

КНЯЗЕВ. Как! И это для вас было всего лишь игрой?! О, Боже!

Снова «Реквием» Моцарта...

Эмблема кабаре взвивается. В гостиной Князев, рассеянный и грустный до отчаяния, и Кузмин.

КУЗМИН. Что такое акмеизм? Да еще с адамизмом? О преодолении символизма я заявил раньше в статье «О прекрасной ясности». В ней я обращался к вам:  «Друг мой, имея талант, то есть умение по- своему, по-новому видеть мир, память художника, способность отличать нужное от случайного, правдоподобную выдумку, - пишите логично, соблюдая чистоту народной речи, имея свой слог...»

КНЯЗЕВ. Хорошенькое дело - «имея свой слог»! Я помню ваши слова: «будьте искусными зодчими как в мелочах, так в целом, будьте понятны в ваших выражениях».

КУЗМИН. Да, « в рассказе пусть рассказывается, в драме пусть действуют, лирику сохраните для стихов, любите слово, как Флобер, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны, - и вы найдете секрет дивной вещи - прекрасной ясности, которую назвал бы я «кларизмом».

КНЯЗЕВ. Нет, я мечтаю о пронзительном счастье в стихах и в любви... Мне ближе Северянин и Бальмонт, чем Пушкин с его прекрасной ясностью, недостижимой в наш век...

КУЗМИН. Я вас понимаю, вы проявляете нетерпение юности.

Входит Гумилев с надменным видом, но тут же улыбка трогает его губы.

ГУМИЛЕВ. Мишенька!

КУЗМИН. Коля!

Князев поспешно уходит, весь в ожидании явления Ольги Афанасьевны.

За пианино Цыбульский импровизирует.  Рукоплескания.

На фоне цветов по стене за столиком Ахматова и Недоброво. Публика посматривает на Анну Ахматову.

ГОЛОСА. Анна Андреевна! Анна Андреевна, прочтите что-нибудь?

Анна Ахматова встает без улыбки, не уходит, а прямо проходит на сцену.

       АХМАТОВА
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.

Он мне сказал: «Я верный друг!»
И моего коснулся платья.
Как не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.

Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных...
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.

А скорбных скрипок голоса