— Письмо, Цыпленок?
Тот махнул рукой и стал смотреть на лощины. Песня смолкла, пропали и липовая аллея, и лагерь пимпфов. Осталось только письмо и сообщение: «Пропал в Сталинграде».
Эрнст сплюнул и вытер губы рукой.
— Мой лучший друг детства. Пропал в Сталинграде. — Он закашлялся и снова стал смотреть на гряду холмов. — Его звали Ханзи. Мы его так звали, хотя в нем не было никакого изящества, он не был молокососом и не выглядел малышом, поэтому внешне не походил на Ханзи [11]. Такое имя не шло ему. Я познакомился с ним, когда поступил в оркестр фанфаристов. Ты знаешь играющих мопсов, Эрнст?
— Кто их не знает? Построения, городские праздники, торжества, день рождения фюрера, Девятое ноября и всякое прочее, но быть знакомым? Начищенные до блеска тиски — так мы называли фанфары, белые гольфы, трум-тум-тум и марш крестоносцев — это была лишь одна сторона. Другой была страсть или самосознание того, что ты лучше других, чем масса несущих флаги. Взвод фанфаристов тогда был легендой, заговоренным отрядом старых чудаков, которые давно уже должны были перейти в гитлерюгенд, но из-за того, что они играли настолько же хорошо, насколько и дрались, продолжали оставаться в юнгфольке.
— А Ханзи?
— Как я с ним познакомился? — Блондин улыбнулся: — Это было смешно. — И снова покачал головой, как будто сам сомневался в том, что может сам об этом рассказать лучше. — Я записался во взвод фанфаристов. Просто мне надо было туда поступить. Сказки и истории, которые рассказывали про этот отряд, притягивали меня туда словно мед пчел.
— Какая ерунда. Мед и пчелы.
— Что? Как мед притягивает муравьев. В любом случае я хотел стать таким, как они. Понимаешь? Это было навязчивым представлением, романтическим представлением об элите и потерянном отряде.
— Именно такие романтические выдумки загнали тебя в «ЛАГ».
— Хм, в любом случае тогда я стоял, словно крестьянин перед Эйфелевой башней, и дивился тому, что «играющие мопсы» называли часом музыкальных занятий, пока старший пимпф с бело-зеленым аксельбантом не заметил меня и не спросил: «Тебе что-то надо, друг?»
Я ему стал объяснять, почему я хочу поступить во взвод фанфаристов. Он прервал мои путаные объяснения: «Задаваться и нравиться девчонкам, да?» Он свистнул сквозь большой и указательный пальцы, и через минуту я получил самую сильную трепку в моей жизни. Это была своеобразная проба силы духа у «играющих мопсов». Конечно, я отбивался, как мог. Но, к сожалению, мало попадал или не попадал вовсе. И в конце концов упал на колени, как нокаутированный боксер. «Играющие мопсы» стояли вокруг меня и улыбались. Мне так казалось, потому что их лиц я не видел. Наконец один из них — высокий голубоглазый светловолосый парень — помог мне подняться. Он похлопал меня по плечу и сказал тому, с аксельбантом звеньевого: «Он в порядке, Герд!» Так меня приняли во взвод фанфаристов.
— А тот герой-красавчик?
Блондин снова улыбнулся:
— Да, это произошло на следующий день в школе. Когда на большой перемене я шел через школьный двор, кто-то начал смеяться над моим распухшим носом и синяком под глазом. Особенно один отличник отпускал известные шуточки, от которых другие ржали как лошади. Вдруг появился мой товарищ из взвода фанфаристов, без предупреждения съездил шутнику по зубам и одновременно стукнул по берцовой кости. Потом парень подождал, не появится ли еще какой-нибудь насмешник, а когда убедился, что шутить больше никому не хочется, обнял меня за плечи и сказал: «Можешь звать меня Ханзи».
— Прямо как в кино.
Блондин пропустил мимо ушей слегка насмешливый тон замечания и кивнул:
— Да, впрочем, у него и семья известная. Его старший брат — летчик-майор на пикирующих бомбардировщиках. У него уже были Дубовые листья, а сейчас уже, наверное, и Мечи.
— Или холодная задница.
— Тоже может быть. В любом случае Ханзи был отличным парнем.
— Почему был, Цыпленок?
— Был, Эрнст! Будто не знаешь, пропал — пропал без вести в Сталинграде — все равно что убит. Или?
— Ты прав. Пропал — это даже хуже, чем убит. Пропал — значит, что родные будут надеяться, надеяться с предательской мыслью, что все напрасно.
По цепи холмов проходила старая немецкая позиция. Местность за ними шла слегка на подъем, была сильно пересеченной, холмистой, с открытыми долинами между лесами и кустарниками. На горизонте была широкая возвышенность.
Навстречу шла группа солдат. Это были саперы. Ханс их окликнул:
— Как там, впереди?
Обершарфюрер скривил покрытое щетиной лицо:
— Сейчас очень хорошо, но перед тем мы всю ночь снимали мины.
— Все прошло хорошо? — Ханс предложил закурить. Щетинистый поблагодарил:
— Работа высокой точности. Никаких потерь. Просто удивительно. Сейчас идем завтракать.
Эрнст и блондин присели рядом с Паулем и Йонгом и навострили уши.
— Кто перед нами?
— Первый полк, — ответил сапер и снова скривил лицо, из-за чего было непонятно, улыбается он или хочет заплакать. — А нас, к сожалению, отправят, наверное, брать укрепления там, наверху.
— Как называются холмы?
— Стрелецкие или как-то так. Там должны быть сильные укрепления. Это — передовая позиция 52-й гвардейской стрелковой дивизии.
— Трудно придется.
— Да уж, приятель. — Щетинистый бросил окурок и махнул своим людям.
— Ладно, держите хвост пистолетом! — крикнул им Ханс вдогонку. И снова сапер своеобразно скривил лицо.
В траншеях исходного района еще поблескивали лужи. Солнце припекало. Сверху доносилось глухое гудение. Темные точки, напоминавшие осенний гусиный караван, стали крупнее и отчетливее. Прошла одна волна, за ней появилась вторая, третья, четвертая. Гудение переросло в грохот. Солдаты неотрывно смотрели вверх. Эрнст прервал закуску:
— «Штуки»! Я думал, их у нас больше нет!
Многоголосый вой стал тоньше и пронзительнее.
На холмах земля вздыбилась и полетела гигантскими фонтанами вверх. Пикировала новая волна и снова поднимала фонтаны земли. Вой пикирующих и гудение выходящих из пике самолетов смешались в постоянный непрерывный грохот.
— Бог ты мой!
Они стояли над своими окопами и наблюдали атаку пикирующих бомбардировщиков. Эрнст с недоверием снова и снова качал головой:
— Такого я еще не видел! — Чтобы Блондин его понял, ему пришлось кричать.
— Там камня на камне не останется!
— Будем надеяться!
Они улыбнулись друг другу, и это была та редкая улыбка, недоверчивая, потрясенная, почти отчаянная. Пауль и Йонг сидели на ящиках с пулеметными лентами. Йонг перебирал пальцами одну из них, как будто пересчитывал патроны. Пауль был бледен и напряженно смотрел на мыски своих сапог. Вальтер и Петер внимательно смотрели за самолетами. Зепп курил глубокими затяжками. Ханнес и Уни смеялись и радовались фейерверку. Камбала возбужденно болтал, но Куно его не мог услышать.
