когда разрабатывали план экспроприации казенной казны, хотели всю операцию провести на Кауфманской. Два русских поселка — Садовый и Богородское, кишлаки Ниязбаш и Каунчи, два питомника — садовода Трубачева и «Туркестанская флора» могли скрыть следы «грабителей». Но беда в том, что в русских поселках стояли, в основном, дачные дома, в которых жили отставные офицеры и высокопоставленные чиновники. Это обстоятельство насторожило Нестерова, и он решил усложнить операцию.
— Огни, — сказал Шелапутов, прильнув к стеклу. — Подъезжаем.
— Ключ на месте? Проверь, — предупредил Вахнин.
— Все в порядке… Главное — хладнокровие. Гусев, как войдем, я беру под прицел караульного, а ты вяжешь ему руки. Ты, Заплаткин, свяжешь кассира…
Паровоз дал два коротких гудка: это машинист предупреждал Вахнина, чтобы были наготове.
— Молодец, Костя, пока все идет по плану, — отметил Шелапутов.
Тут заскрежетали тормоза и состав остановился. Шелапутов открыл ключом дверь тамбура, и все четверо, спустившись на усыпанную щебенкой землю, побежали к первому вагону. Вахнин на ходу отметил, что во всем составе нет ни одного огонька з окне: псе спят, и ободрился. Никого не было и на станции. Только дежурный принял у машиниста жезл и скрылся в станционном здании.
Поднявшись на ступеньку, Шелапутов открыл тамбур первого вагона, вошел и помог подняться товарищам. Гуськом, на цыпочках, чтобы не разбудить спящего проводника, они подошли к третьему купе и открыли дверь ключом. Вошли все четверо и тотчас закрылись.
— Ну, вот видите, как все хорошо, — обрадовался Шелапутов и толкнул рукой спящего конвоира. Солдат сидел на полке, обняв винтовку и привалившись головой к стенке, сладко похрапывал.
— А! Что! Кто тут! — спохватился часовой, но Вахнин вырвал у него винтовку, разрядил и положил патроны в карман.
— Спишь, подлец! — сказал, посмеиваясь, Шелапутов. — На посту спишь. И таким сосункам доверяют охрану казенных средств. Где деньги?!
Солдат вытянулся по стойке смирно.
— Деньги где? — повысил голос Шелапутов и потянул за ногу инкассатора.
Тот, проснувшись, тоже не сразу пришел в себя. Наконец увидев железнодорожников в черных масках, затрясся и зачем-то взял со столика стакан с водой.
— Деньги, сволочь! — прохрипел Гусев. Резким рывком он сбросил инкассатора с полки, приподнял ее и вынул туго набитый брезентовый мешок с пломбой.
— Руки сюда! — скомандовал Шелапутов.
Гусев связал инкассатору руки. То же проделал с часовым и Заплаткин. Затем обоим заткнули кляпами рты и вышли из купе. Шелапутов вновь хладнокровно закрыл купе на ключ и направился вслед за своими товарищами в тамбур. Проводник, которого тоже собирались связать, даже не проснулся.
Когда они подбежали к паровозу, он уже был отцеплен от состава. Все поднялись к машинисту, и паровоз, с ярым шипением выпустив пар, помчался в сторону Ташкента. Вряд ли дежурный по станции сообразил, что произошло из рук вон выходящее. Наверное он подумал, что машинист решил дозаправить тендер углем, чтобы не суетиться с этим делом в Ташкенте.
Паровоз пролетел двадцать две версты, как очумелый, проскочил мост через Салару и остановился. «Грабители» мгновенно спустились вниз и заспешили в кромешной предутренней темноте по берегу речки в условленное место.
— Ваня! — позвал Вахнин. — Отзовись…
— Давай сюда! — скомандовал Нестеров. — Быстро, быстро… — Он взял мешок с деньгами, сунул под ноги и едва успел сказать: «Идите на явочную, на Ходру… В Асхабад — по одному, не раньше марта!», как Лихач понукнул лошадей.
Через полчаса фаэтон уже стоял во дворе. Лихачев выпрягал лошадей, а Нестеров, сунув мешок под кровать, будил Аризель.
— Ариль, проснись… Все в порядке… Ариль…
— Уже вернулся? — спросила она и села в кровати, забыв, что в одной рубашке.
Нестеров отвернулся:
— Прости, Ариль, я совершенно потерял голову.
— Ты выйди на минутку, я оденусь, — попросила она, прикрываясь одеялом.
Когда он вошел в комнату, девушка была в платье и жакетке.
— Ну, говори, как все получилось? — спросила, заглядывая под кровать, откуда виднелся угол мешка.
— Все хорошо, Ариль. Теперь впереди самое главное: доставить деньги в Асхабад. Слушай меня внимательно. Достань чемодан.
Аризель вынула чемодан и мешок с деньгами из-под кровати. Нестеров открыл крышку чемодана и постукал пальцами по матерчатой обшивке.
— Чемодан с двойным дном. Деньги мы спрячем в тайнике…
Выговорив эти слова, он сорвал пломбу с казенного мешка и начал совать в тайник чемодана перевязанные крест-накрест бумажной тесемкой пачки денег. Тайник заполнился до отказа, но в мешке ещё осталось с десяток пачек. Нестеров подумал и решил:
— Ладно, остальные я привезу сам… А тебе, Аризель, придется с этим чемоданом, как и договорились, ехать поездом одной. Ты понимаешь меня?
— Да, конечно, ты мне говоришь об этом уже третий раз. Неужели ты боишься за меня, не доверяешь мне?
— Аризель, я целиком доверяю тебе, но за тебя я боюсь… Будь осторожна. — Он взял ее за плечи и с тревожной нежностью посмотрел в глаза. — Аризель, ты… Ты — не как все… Ты понимаешь меня!
— Да, понимаю, — она опустила глаза и сжалась от предчувствия чего-то необыкновенного.
Нестеров привлек ее к себе и поцеловал.
Высвободившись, она отошла к окну. «Неужели обиделась?» — спохватился он. Аризель смотрела в окно и улыбалась какой-то неловкой улыбкой. Он успокоился и отошел, чтобы дать справиться ей с нахлынувшим волнением…
В половине девятого Аризель уже сидела в фаэтоне, а Лихач гнал лошадей по переулку к вокзалу. Было солнечное утро. Она смотрела вперёд и видела лишь сияющий купол Благовещенской церкви да голубей, кружащихся над куполом. Потом, когда свернули к станции, показалось голубоватое здание вокзала с множеством окон и арочным входом. На здании вокзала тоже торчали купола со шпилями и тоже летали голуби. Кучер удрученно молчал, а его прекрасная пассажирка смотрела на окружающий мир совершенно отсутствующим взглядом и думала о Нестерове. Ни в фаэтоне, ни потом, когда Лихач посадил ее в вагон и сам спрятал чемодан под полку, она так и не испытала страха. Она и мысли не допускала, что кто-то войдет к ней в купе и потребует, чтобы предъявила на проверку вещи. В девять тридцать поезд ушел из Ташкента, унося навсегда следы таинственного преступления…
Ратх после ссоры с Тамарой предался меланхолии. Чувство разочарованности в нем было столь велико, что он с утра до вечера не выходил из своей обклеенной афишами комнатушки. Лежал в постели, размышлял о бренности людского существования, о лжи и недоверии. И лишь вечером, да в те дни, когда выступали на арене братья Каюмовы, часа за два до представления вставал с тахты, неохотно одевался и уезжал в цирк.
Амана же дома почти не бывало. Ночевал он где-то, по его рассказам, у друзей. Но иногда днем, когда заглядывал домой, то заходил в комнатушку к Ратху и начинал хвастаться, причмокивая губами:
— Ратх, братишка мой, если б ты знал, какая у нее кожа! Клянусь, нежнее шелка. А губы, Ратх! А груди… Я до сих пор горю от ее ненасытных объятий!
— О ком ты говоришь? — спрашивал Ратх. — О Фениксе, что ли?
— О Фениксе я давно забыл, — небрежно отвечал Аман. — У меня давно другая. Ее зовут Резеда. Есть такой цветок, но она красивее самого цветка.
Вечером в цирке братья обменивались лишь деловыми репликами, на откровенные беседы не находилось времени. А после представления Амана брали под руки его дружки — сыновья аульных богатеев, сажали в фаэтон и увозили в ресторан, а потом — в обитель «Сорока двух номеров». Аману
