редактор-либерал и поддерживаете народное движение, вы обязаны рисковать.
— Да я вже давно живу, как народный вождь, — улыбнулся Любимский. — Но все-таки вы, Иван Николаевич, почаще заходите ко мне, без вас страшновато…
На этом они расстались.
Любимский, проводив Нестерова, вернулся К себе, вздыхая, схватился за голову:
— Ах, Галя, Галя! Вы не представляете, что вже будет Первого мая, когда эти лавочники купят нашу газету! Они вже будут ходить с ней по улицам и трясти над головой. Они вже не будут читать ее, закрывшись на крючок. Это вже отчаянная публика, персы и армяне!
Галия слушала редактора рассеянно. Пылкие его фразы не трогали ее совершенно. Она смотрела на него, улыбалась, но думала о своем: в четыре на Новой, возле армянского кабачка, ее будет ждать Аман. Сердце у нее ныло от нежелания идти к нему, от предчувствия неотвратимой беды.
Однако в половине четвертого Галия вышла и отправилась к месту свидания. Шла словно на эшафот, Ей казалось, кто-то за ней идет следом, следит за каждым шагом. Она оборачивалась пугливо, но никого сзади не было.
Аман, как они и условились, вышел ей навстречу из переулка и тихонько сказал:
— Иди за мной…
Отстав от него шагов на пятьдесят, она шла и разглядывала небольшие, крытые жестью дома, стоящие по обеим сторонам проезжей дороги. Затем Аман свернул в другой, более узкий, переулок и постучался в калитку. Тотчас, словно его поджидали, из-за калитки выглянула русская сутулая старуха в черном платке, и снова скрылась во дворе.
— Заходи, Галия-ханум, — прерывистым голосом по» торопил ее Аман. — Как тебе нравится это местечка!
Галия не отозвалась, лишь нахмурилась. Ей казалось, что Аман продолжает и продолжает свои насилия и конца им не будет.
Она послушно поднялась на деревянное крыльцо и вошла за Аманом в комнату. Старуха с любопытством осмотрела красивую татарочку и удовлетворенно произнесла:
— Ну, стало быть, так, ханум… Зовут меня Камелия Эдуардовна. Я — из разорившихся дворян. Испытываю некоторые недостатки, но что касается этикета и нравственности — будьте спокойны. Я глуха и нема, как рыба. Вот здесь, на кухне, стоит керосинка. Вы можете на ней кипятить воду.
— Спасибо, — пролепетала Галия.
— Ну так, доброго вам здоровьица. Если что потребуется — я к вашим услугам.
Как только хозяйка вышла, Аман притянул к себе Галиго и заглянул ей в глаза:
— Боишься или ненавистен я тебе? Только говори правду.
Галия опустила голову. По щекам ее потекли слезы.
— Ну, чего ты молчишь?
— Ничего, ничего… Все пройдет, — пролепетала она и направилась к постели…
Первого мая, едва занялся рассвет, городовые Асхабада принялись собирать с тротуаров и срывать с рекламных тумб воззвание, посвященное первомайскому празднику. Но прокламаций было много. Листовки валялись во дворах учреждений и жилых домов, на площадях, в коридорах обеих гимназий, в управлении Среднеазиатской железной дороги — всюду, где с утра могли появиться горожане. Люди поднимали их с полу, останавливались у тумб и читали. Одни принимали воззвание с восхищением, другие со страхом, третьи ругали социал-демократов и посмеивались: «Надо же, размахнулись!» Были разбросаны прокламации и на базарах. Здесь, как потом рассказали Нестерову свои люди, с «крамольными» листками торгаши обошлись по-своему. Придя на базар с мешками и увидев разбросанную бумагу, торговцы нюхательным табаком, семечками и фисташками накинулись на белые лоснящиеся листки и тотчас прибрали их к своим рукам: делали из них кулечки. Но как бы то ни было, а люди знакомились с воззванием и повторяли про себя пугающие, но зовущие строки: «Помните, товарищи, что мы ничего на теряем в этой борьбе, кроме своих цепей, а завоюем мы целый мир!» Волна праздничного оживления всколыхнула печатников, приказчиков магазинов, чья петиция была напечатана в газете «Асхабад», ремесленников многочисленных торговых товариществ и даже аптекарей. Рабочие депо отправились на маёвку, к речке Ас-хабадке…
Организаторы маевки — Нестеров и Вахнин прикатили туда на фаэтоне еще до рассвета. Выбрали удобное местечко для митинга на берегу. Вокруг благодать? с юга — синие громады Копетдагских гор и просторная равнина, изрезанная селевыми потоками, с севера — город. Между речкой Асхабадкой и городской окраиной не меньше версты и все подходы как на ладони. Справа, если смотреть на город, со стороны гор — в полуверсте дорога. По ней беспрестанно из Персии и обратно движутся арбы, шествуют караваны верблюдов, едут небольшими группами конники. С дороги самый удобный подход к месту маевки.
Нестеров и Вахнин бросили в ложбинке легкое одеяльце, застелили его газетами, вынули из сумок всяческую снедь и несколько шкаликов водки: попробуй докажи, что явились на революционный митинг! В случае появления полиции или казаков прокламации можно бросить в речку, а за шкалики никто судить не станет. Для большей убедительности Вячеслав Вахнин даже туфли снял и рубашку распоясал.
— Слушай, Иван… В прошлый раз хотел еще сказать… Тебе не кажется, что зря мы «травим гусей»? — сказал он нерешительно.
— То есть? — не понял Нестеров.
— Мне непонятно, для чего мы афишируем организацию? Под каждой листовкой подпись РСДРП, а теперь еще и печать. Но самое несуразное, что всё время грозим: «В наших руках типография, ищейкам никогда не найти ее», и так далее. Вот увидишь, Пересвет-Солтан всех своих собак на поиски бросит.
— Вот и хорошо, что бросит, — отозвался Нестеров. — Оттого, что его ищейки по квартирам с обысками пойдут— люди еще больше поверят в нашу силу. Да и момент сейчас такой, я бы сказал, наступательный. Ты же знаешь, не сегодня — завтра III съезд открывается, а программа его — на вооруженное восстание. Чего же таиться? Не за горами тот день, когда открыто выступим… — Он замолчал, посмотрев вдаль на дорогу, и прибавил — Братья Агапьевы подъехали. И Арам с ними. Сейчас узнаем, может сладилось?
Он не досказал — что именно «сладилось», но Вахнин понял: речь о Стабровском.
Асриянц был с группой гнчакистов. Подойдя к речке, они нагнулись, помочили руки, огляделись и спустились в селевую ложбину.
— Здравствуй, Ванечка, — сказал Арам и подал руку Нестерову. Затем кивнул Вахнину.
— Ну, что, Арам, чем порадуешь? — настороженно спросил Нестеров.
— Сложное дело, — отозвался Арам, садясь на край одеяла. — Вручил я Гайку шесть тысяч. Отправился он к ташкентскому следователю. Тот выслушал условие и отказал. Где, говорит, вы были раньше? Теперь, говорит, о противоправительственной деятельности Стабров-ского не только Асхабад, но и Ташкент знает. Оправдать его, говорит, ни за какие деньги невозможно. Короче говоря, следователь берется определить самую малую меру наказания. Говорит, дадут каждому не больше двух лет тюремного заключения. Ксану обещает освободить, есть такая возможность. Вот такие дела, Ванечка. Давай решай — как быть…
Нестеров подумал: сколько еще можно прибавить к шести тысячам? Из двадцати тысяч, которые они взяли в поезде, больше половины ушло на типографию и оружие. Вахнин выезжал в персидское селение и там купил больше двадцати винтовок, пистолеты, взрывчатку и патроны. Все это спрятали в надежном месте. Осталось в наличии около пяти тысяч: они хранились у Арама.
— А если и остальные отдать следователю, может решится? — спросил неуверенно Нестеров.
— Нет, не решится. Следователя тоже можно понять: он боится за свою шкуру. Если освободит, навлечет на себя подозрение.
— Иван прав, Арам, — сказал Вахнин. — Ты же знаешь: дело Стабровского тянет на сибирскую каторгу. Что такое два года в сравнении с десятилетней каторгой где-нибудь в Нарыне!
— Надо, все-таки, попытаться… Прибавим еще пять, — настоял на своем Нестеров. — Завтра же, Арам, дай священнику последние: пусть сходит к следователю…
— Ваня, суд же на днях, — возразил Арам. — Сами оттягиваем. Пятого мая суд. Понимаешь?
