Ушли клоуны, пришли слезы…

другого? Никто никого не знает. Глубокой ночью каждый одинок…

Дверь секретариата открылась, и Сондерсен вернулся к ним. Все ждали чего-то особенного. И не ошиблись.

— Нашлось тело Томаса Штайнбаха, — сообщил он спокойно, словно речь шла о самом обыкновенном деле.

— Где? — вскинулся Барски.

— В Ольсдорфе. В крематории.

Странно, подумала Норма. Никто не вскочил с места. Никто не вскрикнул. Или нервничают все, но стараются не подать виду?

— Как он туда попал? — спросил Сасаки, не отходя от окна.

— Понятия не имею, — ответил Сондерсен.

Как пристально, хотя и почти незаметно, наблюдает он за всеми и каждым, подумала Норма.

— Директору крематория — его фамилия Норден — позвонил кто-то из ночной смены. Норден позвонил в полицай-президиум по моему телефону. Ему ответил один из моих сотрудников, который и перезвонил сюда. Норден уже выехал в Ольсдорф. Двое служителей из ночной смены спустились примерно полчаса назад в подвал за очередными гробами для кремации. И тут, прямо посреди помещения, на полу увидели новый. Не заметить его было невозможно. С наклейкой и номером две тысячи сто один. Служитель, которому потом позвонил Норден, справился по журналу, и оказалось, что номер две тысячи сто один должен лежать в нише и без моего разрешения прикасаться к нему запрещено.

— После чего служитель отправился в морг, к нишам, — подсказал Сасаки.

— Точно. Стал искать гроб с номером две тысячи сто один. Не нашел, гроб из ниши исчез. Вместе с неизвестным пока покойником, к ноге которого была привязана бирка с именем Эрнста Тубольда.

— Стоп, стоп! — прервал его Хольстен. — Я хотел вам кое-что сообщить еще раньше! Но от волнения забыл… Я, во всяком случае, надписал только одну бирку. На имя Штайнбаха. Потом я видел ее в подвале отделения патологии привязанной к пальцу ноги человека, в котором жена и сотрудники отделения кардиологии опознали Эрнста Тубольда. — И вдруг он закричал: — Никакой второй бирки я не надписывал. Я надписал одну-единственную! Эли стоял рядом и все видел. Подтверди, Эли!

— Я стоял рядом с тобой, когда ты надписал одну бирку, — сказал Каплан, сделав ударение на число.

— Что это значит? — крикнул Хольстен, вскочил, подошел вплотную к израильтянину, схватил за плечи. — Что это значит, сукин ты сын! Что я потом надписал другую?

— Не надо…

— Что «не надо»?

— Убери руки! Я этого терпеть не могу. Убери, слышишь?

Хольстен отступил на шаг.

— Значит, ты так думаешь?! — Он еще больше повысил голос.

— Ничего я не думаю и не утверждаю. Я сказал только о том, что видел, как ты надписывал одну бирку. Только и всего. Перестань паясничать, это отвратительно.

Хольстен вдруг донельзя смутился и стоял с опущенными руками как потерянный. Обвел глазами присутствующих. Все избегали встретиться с ним взглядом.

— Я очень сожалею, — пробормотал он, вернулся на свое место и сел.

— Могу предположить, что вскрытие тела Тома уже состоялось, — сказал Каплан.

— Да, — сказал Сондерсен. — Его вскрыли. Все внутренние органы — сердце, печень, почки, мочевой пузырь и прочее вынули. Как и костный мозг… Вскрыли черепную коробку. Изъяли мозг. Вскрыли сзади и потом сшили кое-как, так что при перевозке шов разошелся. Но лицо не тронули, — сказал Норден.

— Какие почтительные воры, — проговорил Сасаки.

— Дурак! — сказал Каплан. — Зачем им рисковать и самим производить розыск второго неизвестного покойника? Все очень просто… Я прав, господин Сондерсен?

— Может быть. Пока нельзя сказать ничего определенного.

— Но как это могло случиться? Неужели никто не видел людей, которые привезли гроб с Томом? Как они туда попали? — спросила Гордон.

— Выясняем, — ответил Сондерсен. — Господа Барски и Хольстен, несмотря на поздний час, я вынужден просить вас поехать со мной в Ольсдорф. Я должен быть уверен на все сто процентов, что это действительно тело Томаса Штайнбаха.

Барски тихонько спросил Норму:

— Вы разрешите мне после этого на несколько минут заглянуть к вам?

— Уже поздно… Ваша дочь…

— Она давно спит. Итак?

Норма кивнула.

Барски, Хольстен и Сондерсен вышли из конференц-зала, не произнеся больше ни слова. Вскоре встал и молча вышел Эли Каплан. За ним, сжав губы, Сасаки. Потом Александра Гордон. И никто ничего не сказал. Никто не посмотрел друг на друга. Каждый сам по себе, каждый из них одинок, подумала Норма.

16

— Фрау Норма Десмонд?

— Да.

— Центральная. Мы к вам битый час дозваниваемся.

— А я только пять минут как вернулась.

— Вас вызывает Москва. На проводе господин Вестен. Соединить вас?

— Да, конечно. — Норма, сидевшая на стуле у окна своей комнаты, встала, лицо ее просветлело.

— Норма, дорогая! Наконец-то! Где ты пропадаешь?

На расстоянии в сотни километров голос его звучал столь же отчетливо, как если бы он звонил из соседней комнаты.

— Ах, Алвин, я так рада слышать твой голос!

— А я как рад! Ты побывала в Ницце?

— Да, с Барски. У нас там…

Он сразу перебил ее.

— …было много разных впечатлений. Представляю. У меня тоже. Я живу в гостинице «Советская». Запиши номер телефона!

Норма достала из сумочки шариковую ручку.

— Набираешь код Москвы и потом номер — двести пятьдесят двадцать три сорок два. Я пробуду здесь еще несколько дней, встречусь с друзьями. А потом полечу в Нью-Йорк. И оттуда в Берлин. Непременно приезжай и ты туда. Лучше всего вместе с Барски. Идет?

— Какие могут быть сомнения? — сказала Норма.

Ее захлестнула теплая волна. Я дома, подумала она. Дома. Я не знаю, что такое быть у себя дома. Но когда слышу его голос, знаю. Тогда я дома. Слышать его голос — значит быть дома.

— Когда ты хочешь меня увидеть, Алвин?

— Я возвращаюсь двадцать четвертого сентября. В среду.

— И где остановишься?

— В «Кемпински», как всегда.

— Заказать тебе номер?

— Это я сделаю отсюда. Позвоню главному администратору, нашему старому другу Вилли Руофу.

— А я закажу для себя. И для Барски. Он обязательно приедет. Значит, до двадцать четвертого в «Кемпински»!

— Отлично. Никаких особых проблем нет?