Он поднялся.
— Пойдемте еще погуляем немного, — предложил он. — Правда, уже около десяти, но на улице тепло. Я прочел в календаре, что луна восходит сегодня в двадцать два часа четыре минуты.
В парке, несмотря на столь поздний час, по-прежнему сидели на стульях и скамейках гости отеля. Норма и Барски прошли мимо них к живописной лужайке. Здесь они были совсем одни. Луна отметилась у горизонта размытым молочным пятном.
Отдаем ли мы себе отчет, какая песчинка в мироздании наша Земля, размышляла Норма, когда очертания луны сделались более отчетливыми. И сколь мелко и несущественно в конечном итоге все, что на ней происходит, по сравнению с этой космической необозримостью? Нет, не отдаем. Это нам и в голову не приходит. И вообще — о подлинном величии мы думаем меньше всего. Как и о возвышенном. О нереальном, иллюзорном — да. Каждый раз. И вот сейчас — снова. Все кажется мне сейчас нереальным. Хотя бы то, что я стою на этой лужайке. В Баденвейлере. Что рядом со мной этот мужчина. Что он сказал, будто знает этот монастырь, хотя никогда в нем не бывал. Что здесь такой стойкий сладкий запах елей. Что это, сон? Нет, это не сон, сказала себе она. Но почему я в последнее время раз за разом переживаю события, которые кажутся мне нереальными? Совершенно нереальными?
— Смотрите, — сказал Барски. — А вот и полная луна!
Было ровно двадцать два часа четыре минуты, Норма автоматически бросила взгляд на часы. Ну да, допустим, взошла луна. А как же быть с космическим величием? Преклонением перед ним?
— Вообще-то это чудо не слишком впечатляет. Я о том, что подобные чудеса можно рассчитать с точностью до секунд на много лет вперед.
— Да, некоторые чудеса природы поддаются расчету, — согласился Барски. — Но такое чудо, как человек — непредсказуемо. Увы…
25
Следующий день выдался ветреным, часть неба закрыли быстро бегущие тучи. Норма с Барски отправились в Брайзах. Барски вел машину спокойно и уверенно.
— По-моему, вы все-таки
— Нет, никогда, честное слово, — ответил Барски.
Шоссе проходило вдоль обширнейших виноградников, где с лоз свисали спелые гроздья. Потом мимо убранных уже полей и перелесков, черных и темно-зеленых. В туманной дали Норма видела отроги горной цепи.
— Брайзах, — почему-то с улыбкой проговорил Барски, — это такой же монастырский город, как Кольмар или Базель, Страсбург или Фрайберг. После ухода кельтов римляне соорудили на горе, на mons brisiacus, крепость. О-о, посмотрите, как мгновенно меняются все краски вокруг, стоит только тучке заслонить солнце! Красота, правда?
— Еще какая, — проговорила Норма, искоса взглянув на Барски.
Откуда такой пафос, подумала она.
— Город страшно пострадал во время второй мировой. Из каждых пяти домов четыре разрушено, от средневекового монастыря остались одни руины.
Норма опустила боковое стекло, и ветер обдувал ее лицо. Сейчас все как в Ницце в ресторане тем памятным утром, все точно так же, взволнованно подумала она — я снова ощущаю неописуемую умиротворенность, во мне словно поселилась великая тишина, эта удивительная уверенность в себе.
Справа от шоссе снова потянулись виноградники, а слева паслось множество овец, вокруг которых прыгала маленькая черная собачка.
— Отстроенные стены монастыря несут на себе отпечаток всех эпох, — продолжал Барски, по- прежнему счастливо улыбаясь. — И заложившие его римляне оставили свой след, и готика перестройки видна, и позднеготический стиль завершения. Особенно знаменит высокий алтарь работы мастера, подписывавшегося инициалами Н. Л., и «Страшный суд» Мартина Шонгауэра. Его «Мадонна у куста роз» находится сейчас в Кольмаре, в церкви ордена доминиканцев, куда ее перенесли из предосторожности…
Он обходил слева колонну французских военных грузовиков. Солдаты, сидевшие под брезентом, начали махать Норме, и она ответила им тем же, а потом посмотрела на Барски, будто видела его впервые. Он никогда прежде не говорил при ней в таком тоне и никогда прежде так не улыбался.
— А теперь признавайтесь, откуда вам все это известно, если вы здесь никогда не бывали, — попросила она его.
— Помашите им еще! Видите, как солдаты рады видеть красивую женщину.
Норма последовала его совету, и солдаты, улыбаясь во весь рот, дружно замахали в ответ.
Удивительное дело, подумала она, отчего у меня легко на сердце? «Легко на сердце» — где я слышала это? «Кто я, сам не знаю. И откуда пришел, сам не знаю. И куда я иду, сам не знаю. Странно только, что на сердце легко». Нет, где все-таки? Меня тоже удивляет мое настроение. Если разобраться, это не радость, не веселье. Это что-то вроде… что-то вроде освобождения, раскрепощения, подумала она и снова посмотрела на Барски так, будто видела его впервые.
— Я ведь говорил вам уже, что мы, поляки, тронутые, — сказал он. — Красные и богобоязненные. А меня с детских лет интересовали монастыри, обители и церкви, скульптуры и картины старых мастеров. Произведения искусства, над которым человек работал полжизни, а то и всю жизнь. Возьмите к примеру человека по имени Матис Готхардт Нитхардт Грюневальд и его Изенгеймский алтарь. В наши дни его перенесли в музей Унтерлинден, это совсем рядом…
Как он удивительно улыбается, подумала она. Словно сам только что сошел со старинного полотна. Мы, журналисты, привыкли распознавать людей с первого взгляда. Мне казалось, будто я в некоторой степени разобралась в Яне и знаю ему цену. А теперь со мной рядом сидит совершенно другой человек, которого я знала и раньше — но односторонне.
— Все сведения о шедеврах и памятниках почерпнуты мной из книг. Из книг по искусству, из отдельных монографий, из энциклопедий, разных справочников и путеводителей. В молодости такую литературу было не достать. Верите ли, все родительское наследство — отец с матерью умерли во время войны — я продавал на черном рынке, в комиссионные магазины и букинистам, чтобы на вырученные деньги купить книги по искусству! К сожалению, все осталось в Польше… Какой виноград! Весь-весь холм в виноградниках! Большинство здешних уроженцев живет виноделием. Да, я был одержим этим собирательством. Вот почему я много знаю о монастырях и церквах в Германии, Франции, Италии, Испании, во всей Европе — хотя никогда в большинстве из них не бывал. В Брайзахе я тоже не бывал, но могу сказать вам точно, что? вы увидите, когда войдете в стены монастыря. Чокнутый я, правда?
— Разве что немножко, — проговорила Норма.
— Я рассказывал вам о монастыре Святого Понса в Симьезе, — сказал он. — Но тогда, в Ницце, мысли ваши были далеко…
Пока они пересекали оживленный перекресток, Норма думала: как человек может быть уверен, будто действительно знает другого? Какое высокомерие, какое заблуждение! Что мне известно о Барски? Ничего. Абсолютно ничего. Странно даже…
Неопределенное чувство, напоминавшее смущение, постепенно усиливалось. Это чувство нереальности происходящего и потрясение оттого, что она не имеет даже отдаленного представления о духовной жизни сидящего рядом человека, мягкий свет дня и тепло словно окутали ее пеленой. Барски рассказывал о чем-то, но она улавливала лишь обрывки фраз.
— Мартин Шонгауэр, знаменитый художник и гравер… Уже при жизни его безмерно почитали и называли «Красой художников» и «Мартином Хипшем» — то есть «красавцем»… Пророки и ветхозаветные патриархи… пробуждение от трубного гласа… Мертвецы, встающие из могил… картина ада… хаос… разверстые, темные как ночь пропасти… языки пламени… страшные орудия пыток…
Это он о проклятых, рассеянно подумала Норма.
— …Муки… Страдания… Несправедливость… И улыбающееся небо… тропинки на лугу… Счастливцы в
