— Нет. Тот, кого мы засняли в квартире Кронина, на пресс-конференции не был. Я его раньше в глаза не видел!
— А я-то предполагал, что у нас, в Германии, пленку могли похитить из-за Лангфроста. Но тогда незачем было красть пленку у вас. На вашей-то его не было! Может, они прикрывали этого Кронина. Он как-никак исчез.
— Все может быть, — сказала Норма. — Мне почему-то вспомнилось, что когда «Мир в кадре» передавал репортажи о похоронах, на экране появились помехи. На несколько секунд изображение пропало. В каком именно месте, точно не скажу. А вдруг это не технические помехи, а чей-то умысел?
— Как по-вашему, мой материал пригодится?..
— Обязательно, — сказала Норма. — И не только мне. У меня есть договоренность с шефом специальной комиссии ФКВ. Я помогаю ему. А он мне. Человек он стоящий, правда, Ян?
— Да, он в полном порядке, Патрик.
— Я это потому сказала, что в самое ближайшее время передам весь материал ему. Если кто и сможет оценить его по достоинству, то это он. И вашу историю, месье Рено, я передам со всеми подробностями.
— Прекрасно. Благодарю вас. Кто уходит первым?..
— Ты, — сказал Барски. — Я не сомневаюсь, что за тобой следят. У нас есть постоянная личная охрана, ее обеспечивает ФКВ. Сондерсен обещал, что тебя тоже прикроют. Поезжай! Мы пробудем тут еще минут двадцать. Потом вернемся в отель за вещами — и в аэропорт.
— Если я тебе понадоблюсь, в ближайшие дни ты найдешь меня у матери в Кольмаре. Вот адрес. Затем я возвращаюсь в Париж. Только никаких телефонных звонков! Прямой контакт через доверенных лиц, как и раньше. Привет!
Он вышел из темной ниши и заторопился к выходу.
— Привет, Патрик! — тихо проговорил Барски. И, повернувшись к Норме: — Дайте конверт мне, я спрячу его под рубашку.
— …воскресение юноши из Наина… дочери Лазаря… Миссис Кэмберленд, опять вы присели! Вернитесь немедленно к группе! Сколько времени мы из-за вас теряем…
Барски и Норма оставили монастырь. Медленно обошли вокруг стен. По дороге им не встретилось ни души. Норма остановилась у невысокой каменной ограды, Барски вплотную рядом с ней. Теплый ветерок сменился резким, холодным. По небу быстро побежали большие облака, из-за чего постоянно менялся дневной свет. На дома Брайзаха, стоявшие в долине, на виноградники, на Рейн, на поля и перелески, маленькие деревушки, луга и озера полосами ложились тени.
Когда я в последний раз с такой отчетливостью видела все — далекое и близкое? — подумала Норма.
— Красота! — воскликнула она.
Барски кивнул и обнял ее за плечи.
Тени и солнце. Какие поразительные краски. Почему мне снова вспоминается Ницца, аэропорт, ресторан и невероятная тишина? Здесь тишина гудит. Но вернулась умиротворенность. Умиротворенность того раннего утра. Для Яна это умиротворение Господне.
Они шли против ветра, несколько наклонившись вперед, и он по-прежнему обнимал ее за плечи. Они покачивались — ветер словно силился оторвать их друг от друга. И постоянно чередовались светлые, освещенные солнцем полосы и тень. На некотором отдалении за ними незаметно следовали два человека.
Вот они остановились перед одной из ниш во внешней стене церкви. За железной решеткой на земле лежал каменный свиток.
В ПАМЯТЬ О ЖЕРТВАХ ВОЙНЫ И ПОЧТИ ПОЛНОМ РАЗРУШЕНИИ ГОРОДА БРАЙЗАХА В 1945 ГОДУ.
ИЗ СТРАДАНИЙ ЕГО ЛЮДЕЙ ВЫРОСЛО СТРЕМЛЕНИЕ К ОБЪЕДИНЕНИЮ ЕВРОПЫ КАК ВКЛАДУ В ДЕЛО МИРА.
Да, подумала Норма, 1945 год. Сколько людей говорили мне, что первые послевоенные годы были лучшими в их жизни. Алвин постоянно возвращается к ним: к этим годам голода, развалин, холода и нищеты — и великих надежд. Тогда, говорит Алвин, все жили надеждами, да еще какими! Нацистская чума канула в вечность. Все в это искренне верили. И они выжили. Они были молоды тогда, те, кто об этом рассказывает, так молоды! И вот, думали, пришло их время, и они были исполнены неодолимой решимости построить новый мир, более совершенный, более справедливый, мир без нужды и страха, мир без войн. То были чудесные годы, говорит Алвин. Ибо все люди были бедны, и все были богаты, неизмеримо богаты — доброй волей. Как и те, подумала Норма, которые возродили этот монастырь из руин.
— Двадцать минут давно прошли! Давайте возвращаться! — громко, — перекрикивая ветер, — проговорил Барски.
Норма кивнула. И сегодня люди хотят мира, думала она, идя рядом с Барски к наемной машине. Во всем мире люди хотят этого. Но у них нет власти. Я знакома со многими, кто ею обладает. А с некоторыми мне очень скоро предстоит познакомиться.
28
— Позвольте спросить вас, почему вообще атомное оружие такое важное? — вежливо спросила маленькая девочка. — Ведь если вы будете вооружаться, вы постараетесь, чтобы что-то случилось. Вы говорите, будто хотите мира, а сами вооружаетесь и вооружаетесь.
— Все люди на земле приходятся друг другу братьями и сестрами, пускай даже дальними- предальними. И я не понимаю, почему тогда они ну нисколько друг другу не доверяют. Почему так вышло, что никто друг другу не верит, — и оружия становится больше и больше? — сказала другая маленькая девочка.
Около двухсот детей собралось в берлинской церкви Вознесения, а напротив них на скамейке сидело шестеро взрослых: пятеро мужчин и женщина. Родители стояли вдоль стен.
Это происходило в восьмиугольной церкви, построенной архитектором Айерманом, которая встала рядом с развалинами старой церкви императора Вильгельма. Развалины эти призваны были служить вечным напоминанием о войне и ее ужасах. Войдя в новую церковь, прихожанин оказывался перед высоким алтарем, который прожектора подсвечивали золотистым светом, а на нем самом горело двенадцать свечей в высоких подсвечниках. Перед стеклянной стенкой из темно-синих прозрачных пластинок, напоминавшей огромную решетку, над алтарем невесомо парила позолоченная фигура Христа с распростертыми руками. Напротив нее, на высоте метров пяти, помещались хоры с органом; наверх вели две боковые лестницы. Все прожекторы были включены — «Мир в кадре» снимал эту встречу для вечерних передач.
Еля, в своем любимом голубом платье, громко воскликнула:
— Если даже и нужно вооружаться, то достаточно столько атомного оружия, чтобы разгромить своего противника. Больше-то зачем? Эти деньги могли бы пойти на помощь другим… Если страну один раз разрушить — хуже ничего не придумаешь! Разве можно ее разрушить несколько раз?
Девочки и мальчики громко захлопали.
Худощавый мужчина, Роберт Ханзен из комиссии бундестага по обороне, проговорил с улыбкой:
— В мире есть сейчас пятьдесят тысяч атомных боеголовок, и это, конечно, гораздо больше, чем требуется, я с вами совершенно согласен. Поэтому-то мы и стараемся в Женеве, в Вене, в Стокгольме, на самых разных конференциях это число уменьшить. Да, но весь вопрос в доверии. Можем ли мы поверить людям, живущим по ту сторону стены, что они и впредь позволят нам жить в мире и согласии? Если бы я знал это наверняка, от вооружений можно было бы отказаться.
