посмотрел на меня. – Но забраться на гору – полдела, даже пустяк. Как с нее хорошо спуститься – вот закавыка.
– Сходи да сходи себе, можно и бегом, – пожал я плечами.
– Можно-то можно, – крякнул дедушка, – а вдруг как понесет? Да так побежишь, что расшибешься, не устоишь на ногах. Нет, внук, надо уметь подняться наверх, надо уметь и спуститься. Кто не додумался до этого – тому и лоб расшибать.
– Ты, дедушка, умный, – улыбнулся я.
– Я стреляный воробей. Меня жизнь ломала да гнула, по дорогам войны прогнала – посмотрел я на людей. Мал ты еще, а скажу все же тебе: не умеем мы жить. Бог создал нас людьми, а потому жить нам надлежит по-людски. – Он нахмурил влажные брови, перевел дух. – Вот мы и вскарабкались. Отдохнем, поглядим вниз.
Мы присели на широкие, бугорчатые спины гранитных глыб. Какое наслаждение горячему, уставшему путнику чуять мертвый, но желанный холод камней, благодарно поглаживая и похлопывая их ладонью.
– Вон они, Весны, – ласково сказал дедушка. – Просыпаются, засони. – Он прикурил, затянулся дымом. – Как я, внук, тосковал без них на войне… Ты вот что… люби их, – сказал он смущенной скороговоркой.
– Кого? – удивился и не понял я.
– Весны. Речку и поселок. Они одни такие на весь белый свет.
Мы смотрим на Весны – речку и поселок-городок; небо над ними и нами – синее, широкое, теплое.
Долго мы сидели молча.
Сказать, что ширь и синь небесная захватили наш дух, – чувствую, мало и не совсем точно. А скажу иначе: мы словно сами превратились в крохотные кусочки этого веснинского неба и, представилось, полетели над Веснами, вошли в синее – и стали небожителями, не грозными, властительными, а покорными и смиренными, как само утреннее небо. Я ощутил себя удивительно легким. Подумалось, вдруг сорвется из того далекого леса какой-нибудь пробудившийся от птичьего щебета ветер и подхватит меня с дедушкой, и на самом деле вольемся мы в небо или, может быть, падем на Весны, как снег или дождь.
Весна-река смотрела в небо и, казалось, так засмотрелась, что остановилась – не шелохнется. Но я знал, что она быстрая, стремнинная, что крутит на глубинках стаи щепок и коряг, что рокочет, перебирая каменистые ребра отмелей, что качает большие утонувшие бревна, что время от времени слизывает с жадностью с берегов ил и глину. Но сейчас она затянута утренней дымкой и глядится смирной.
Весну-городок я совсем не узнал с горы – весь сверкает, мечет во все стороны острые, жгучие лучи, и мы зажмуриваемся. Представляется, что улицы за ночь завалили яхонтами и алмазами, солнце взошло – и тысячекратно умножилось в богатом, необычном даре. Мне не хотелось признать: то, что я вижу, – призрак, всего лишь отражения в стеклах домов, теплиц и фонарей.
Дедушка что-то тихо произнес.
– Что ты, дедушка, сказал?
– Философствую, внук, – улыбнулся он.
– О чем?
– О том, что вижу. Думаю о тебе, о себе – обо всех нас.
– Скажи, деда, что же ты нафилософствовал?
– А вот думаю: как сверху все красивее да обманчивее. Здеся, наверху, мнишь одно. А внизу оказывается совсем другое.
– Я, дедусь, так же думаю.
– Вот и думай. Но не поднимайся в мыслях шибко высоко. Держись ближе к земле: она, родимая, никогда не подведет.
– Не поднимусь! – зачем-то и здесь помолодечествовал я. Но дедушка взглянул на меня с прищуром, – и я наклонил голову, не смог открыто смотреть в его глаза.
– Дай Бог, – сказал он. – Что ж, внук, пойдем?
– А куда?
– Во-о-он туда, – махнул он куда-то в поле.
Мы пошли тропой, она вилась между полей, засеянных косматой зеленкой – кормовой травой, клевером и рожью. Солнце стало припекать. Я сбросил сандалии и потопал босиком по бархатисто-мягкой, еще присыпанной росой, но уже теплой земле. Она щекотала ступни и щиколотки, с каждым моим шагом вскидывалась серебристыми облачками. Я наблюдал за кузнечиками, которые перепрыгивали через тропу с поля на поле. Они стрекотали так звонко, что я другой раз не слышал своих и дедушкиных шагов. К хору кузнечиков присоединялись вившиеся передо мной жуки и мухи, которые жужжали и звенели перед самым носом или ухом. Наслушался я их вволю, и они мне наскучили.
Стал присматриваться к сусликам. Выскочит на волю какой-нибудь хозяин норки, мордочкой повертит, увидит нас и – превращается в столбик, но глаза отчаянно сверкают на солнце. Поближе подойдешь, иной мгновенно уныривает в свое надежное убежище, а за ним – стрелой его хвостик. Другой, смельчак, подпустит тебя очень близко, повертит мордочкой, но, воинственно распушившись, убежит в траву или скроется в норке.
Мне представилось, что я иду один, и мне захотелось летать. Я стал размахивать руками, подпрыгивать, поднимая голову к небу с его чистыми, яркими красками, желтым, созревшим солнцем. Я увлечено размахивал руками, приплясывал на цыпочках, но внезапно вспомнил, что со мной рядом идет дедушка. Мне стало стыдно, я тайком взглянул на него. Он шел чуть впереди и смотрел под ноги. 'Какой хитрец, – подумал я. – Все видел, но притворяется'.
Может быть, дедушка видел, а может быть, и нет. Он молчал. Он был мудрый человек, поэтому, наверное, и молчал; мудрецу не к лицу говорить обо всем, что он видел и знает.
Мы приметили вдалеке дым. Оказалось – свалка, на которую свозили мусор из близлежащих селений. Горела бумага, резина, опилки, стоял крепкий запах гари. Черный и белый дым широко застилал лазоревое небо, крался к высокому солнцу. Дым, вообразилось мне, воздвигал стену между нами и бескрайним чистым полем, за которым угадывался лес.
Стало очень грустно и досадно, что мы увидели в чистом поле свалку.
Мне показалось, что дедушка посмотрел на меня своим неизменным едва приметным прищуром, хотел что-то сказать, но только лишь поводил языком по нестриженому, уже завернувшемуся на губу белому усу, потом сомкнул губы и молчком продолжил путь.
Сначала шли быстро. Когда же дым скрылся за бугром, усмирили ход. Дыма не было видно, но я чувствовал себя нехорошо. Солнце уже пекло. Прилегла трава, суслики не показывались, затаившись в норках. Обжигало пятки. Мы присели на бревно отдохнуть.
Дедушка сказал, смахивая ладонью с красного лица змейку пота:
– Славно здесь… вдали от свалки.
– Ага.
Мы слушали прилетевший из соснового леса ветер. Он катил по тропе комки сухой травы, вскидывал ввысь бабочек, невидимой гребенкой расчесывал косматые пряди зеленых полей. Мы смотрели на тропу, а она входила в лес и пропадала в нем, прячась от зноя между высоких, раскидистых сосен. Почему-то ни о чем не хотелось думать и говорить, а просто сидеть и смотреть вдаль. В сердце установился грустный покой.
И незаметно ко мне пришло новое, раньше не посещавшее меня чувство – чувство понимания всего того, что я видел и слышал: и тропы, и неба, и леса, и солнца, и дедушки, и ветра, и самого себя.
– Вот так я хочу, мои родные, чтобы было в жизни каждого человека, – неожиданно сказал дедушка.
– Как, дедушка, так?
– А вот так, внук, как здесь, в поле, вдали от свалки. – Он помолчал. – Я старый, скоро, поди, умру. А вам, моим детям, внукам и правнукам, жить да жить. – Дедушка стал потирать свои мозолистые загорелые ладони, и я понял, что он волнуется. – Любите, крепко любите эту землю. Она – ваша. Вы обязательно должны быть на ней счастливы. А иначе зачем столько моих товарищей полегло на войне, зачем страдали люди, боролись за лучшую жизнь. – Он закрыл глаза и какое-то время молчал, глубоко вдыхая горячий воздух полей и лесов. – Мало ты у нас бываешь, Петр. В городе что за жизнь? Маета! – потрепал он мои волосы.
