Мы снова шли – лесом, полем, но куда? А может, все приснилось мне?
Мы страдали от жары. У дедушки росли на кончике носа большие капли пота. Он разгорелся, словно в бане, но внешне мало переменился: на все пуговицы была застегнута неопределенного цвета застиранная рубашка с накладными военными карманами, туго был затянут в поясе сыромятным ремнем. Не скидывал он тяжелых кирзовых пыльных сапог.
– Фу, жарища проклятая! – постанывал я все громче, как бы исподволь упрекая дедушку за те мучения, которые он нежданно-негаданно на меня свалил. Но он молчал и неторопливо шел.
Слои горячего, жаркого воздуха ломали перед глазами горизонт и деревья, и там, вдалеке, воображалось, все растаяло и морем плыло на нас. Поля казались бесконечными. Только по правому плечу виднелись зеленовато-синие ангарские холмы, и они в этом знойном, немилосердном поле были желанными. Я невольно клонился вправо, заходил с дороги в пшеницу, но секущие стебли и твердые комья земли вынуждали меня сойти на мягкую землю колеи. Мучительно хотелось пить и есть.
Неожиданно тропа повернула вправо, и я улыбнулся. Вскоре лица коснулось дуновение с запахом пресной холодной воды, рыбы, сохнувшего на берегу ила и густого тенистого леса. Холмы становились ближе, наливались молодым зеленым цветом. Громко вскрикивали чайки, улетали к воде. Я не выдержал – побежал, взобрался на высокий бугор и мне хотелось крикнуть: 'Здравствуй, моя прекрасная Ангара! Здравствуй, свежесть! Здравствуйте, изумрудные холмы! Здравствуй, плеснувшая хвостом рыба!'
Дедушка медленно поднялся ко мне и сказал, рукавом смахивая с распаренного лица пот:
– Вот она, внук, наша Ангара-матушка, жива-здорова. По европам я прошел, а такой красавицы реки не встретил.
Мне после нежного 'матушка' подумалось, что Ангара – живая женщина, она может думать и чувствовать.
– Долгонько, Петр, она ждала нас. Гляди, сколько припасла свежести, блеска да света.
Я живо сбросил на траву рубашку и брюки, осторожно вошел в холодную воду. Постоял по щиколотку в ледяном, но желанном иле. Шагнул глубже – вода щекочуще обвилась вокруг меня, а возле подбородка и глаз засияли блики и лучи. За шею игриво цеплялись щепки и кора. Я оттолкнулся от каменистого дна и неспешно, без взмахов и плеска поплыл.
Мне стало так легко, словно я летел, парил, слегка взмахивая руками. Нырнул, открыл в воде глаза и увидел зеленовато-желтую, почти что янтарную долину. Солнечные лучи шелковыми косынками опускались к самому дну. Метались рыбешки и уносились в серовато-зеленую, как глухой лес, пугающую меня глубину.
Я резко выныриваю. Сердце бьется тревожно. Я кручусь и нахожу глазами дедушку. Он сидит на пне, подпер голову ладонью и, кажется, дремлет. Исчезает чувство тревоги, я поднимаю ладонями брызги, ложусь на спину и тихо плыву к берегу. Перед глазами – небо, небо, и мне чудится, что весь мир – это только небо, огромное, красивое, но непонятное.
Дедушка очнулся, приподнялся с пня, потянулся. В сивую, редкую бороду вплелся солнечный свет, и она, показалось мне, стала светиться. Он погладил бороду, – и рука тоже засветилась.
– Ты, дедушка, светишься, как сегодня утром в окне, – сказал я.
– В такой славный денек, внук, мудрено не засветиться. Ну, что, перекусим, что ли?
– Что же, деда, мы поедим? – с неудовольствием сказал я, ощущая наплыв голода. – Мы ничего с собой не взяли.
Дедушка хитро улыбнулся:
– Собирай-ка костерок: будет огонь – найдется чего пожевать.
'Экий бодрячок', – нахмурился я, но промолчал.
По берегу и на поляне собирал сухие ветки и щепки, и вскоре у нас удало похрустывал молодой огонь. Дедушка вынул из карманов своей рубашки-гимнастерки два свертка, в которых оказалось сало и хлеб.
– О, сальце, хлебушек! – потирал я руки.
Дедушка из кустов ивняка принес закопченный котелок и две жестяные банки, служившие стаканами.
– Целы мои припасы, – сказал дедушка. – Я здесь рыбачу.
Я так проголодался, что не мог спокойно сидеть возле огня, а часто заглядывал в котелок, словно хотел поторопить воду, чтобы она быстрее закипела. Наконец, от дна поднялись пузыри, вода стала с мелодичным шумом бурлить. Дедушка бросил в нее щепотку-две какой-то душистой травы, и мы расположились под кустами. Я уплетал проворно, даже с жадностью, но слушал журчание воды на отмелях и смотрел на сопки и небо. Мое сердце было наполнено чувством счастья и покоя.
Дедушка ел неспешно и о чем-то говорил. Одну фразу я запомнил хорошо:
– Много ли, внук, человеку надо? Пустяк! Эх, если бы раньше мне понять.
Что-то горестное слышалось мне в его тихом голосе. Но я тогда был еще так мал, что не мог серьезно задуматься над его словами.
Потом мы снова шли, но – куда? Ясно не помню, скорее всего, домой, в Весну. Вот, собственно, и все!
Плохой я литератор: нет в моем произведении ни завязки, ни развязки! Но тот день живет в моем сердце уже не один год, к чему-то зовет, заставляет думать, останавливаться, чего-то ждать и во что-то верить.
Да, я жалею, что редко находился рядом с дедушкой; только на летние и зимние каникулы приезжал в Весну. И однажды приехал для того, чтобы похоронить дедушку.
Он лежал в гробу маленький, худенький, с подстриженными усами и бородой, не страшный и не желтый, а очень естественный, будто прилег на часок-другой вздремнуть. Солнце пушистыми клубками жило в его белых волосах, и мне казалось, что он очнется и скажет всем: 'Вы обязательно должны быть счастливы'.
Бабушка не долго прожила без него: безмятежно, незаметно почила дома в кровати, не от тоски по дедушке, а так, естественно, от старости. Я почти ничего не рассказал о бабушке, хотя мне казалось, что о ней я могу говорить много. Но сейчас задумался: а что, собственно, рассказать о ней? Ее жизнь – как моя ладонь, на которую я сейчас смотрю: вижу все линии и изгибы, все жилки и шрамы. Что можно сказать о ее днях, похожих друг на друга, в работе уходивших из ее жизни? Что можно сказать о ее кроткой и неразличимой улыбке, о ее нетягостной молчаливости, о ее маленьких загорелых натруженных руках? Большая часть жизни дедушки и бабушки – будни, будни. Но именно в этих приземленных буднях я и любил дедушку с бабушкой. Мне хочется прожить так, как они – мирно, трудолюбиво, без шума и суеты.
