Счастье, несчастье...

—  

И больше ничего?— спрашиваю.

И тут ее лицо словно бы начинает раскаляться.

—  

Вы думаете — что,— вдруг говорит она,— я не понимаю, к чему вы подбираетесь? Да, я сказала: не откроют, взломаем дверь с милицией.

— 

И больше ничего?

Молчит. Не может она, не в силах выговорить те­перь своих тогдашних слов, да и как их выговоришь? «Взломаем дверь с милицией, и Лену будут судить за проституцию»,— вот что она тогда сказала.

«Здравствуй, моя любимая Лёнка-Алёнка, мой толстенький колобок. Пишу, как всегда, вечером. На­строение паршивое, скучаю за тобой. Уж и не до­ждусь, когда мы будем вместе с тобой навсегда. Соз­дадим образцово-показательную семью. Ах, как я за тобой соскучился, медвежоночек мой! Твой Боб».

—  

Что же, он не знал моего характера? — стонет Элла Степановна. — Я накричу, нашумлю, а потом отхожу ведь быстро! Я просто так тогда Саше сказа­ла. Я бесшабашно сказала!

И снова ошибка, грубейшая: не смеет мать гово­рить бесшабашные слова, когда речь идет о предме­тах, дорогих для сына (слово может ранить сильнее ножа — это азы). Но здесь, разумеется, была не бес­шабашность, а сердечная судорога, тот злой огонь души, в котором деформируются, корежатся ее устои. Элла Степановна уже забыла о том, чтобы сделать как лучше, она вообще забылась, потеряла себя. Ею уже владела жажда сделать больно, сломить гордость (а ребята были гордые), взять в клещи (а ребята из ее клещей ускользнули тем способом, который казал­ся им единственным).

Она уверяет, что страшных слов, сказанных наут­ро Саше, в вечернем разговоре не говорила. Но, увы, мы Должны ее опровергнуть. Когда Саша (кстати, с детства привыкший уважать Эллу Степановну) пришел к ребятам после ее ухода, Борис успел ска­зать, что «скандал был в основном на Лену». Да и требование, чтобы они явились вдвоем и чтобы вы­звали Ленину мать, к Борисовой учебе отношения не имело. Нет, не кончают с собой люди из-за выговора по поводу успеваемости. Помните, мы говорили, что обязанность матери — защищать своего ребенка, а тут мать грозила сыну судом и милицией только за то, что он влюблен.

Можно было бы многое сказать в укор погиб­шим — они думали только о своей боли. И как бы ни была трагична ситуация, нельзя приглашать партне­ром смерть — это страшная гостья; она — распад, разложение, конец. Нельзя прибегать к ней как к ар­гументу в жизненном споре.

Но все это трезвые рассуждения на уровне жиз­ненного опыта, а у ребят его не было.

Однажды я рассказала эту историю на заводе в большой аудитории, и, когда дело дошло до слов «взломаем дверь... будут судить», зал в ответ только что не застонал. А чего стоило Лене выслушать эти слова? А что делалось в душе Бориса, когда он их — очень всерьез! — услышал из уст матери? Мир стал другим, жизнь сдвинулась и разом потемнела. Утро шло на них как погибель, грозило самой страшной из всех пыток — унижением. Они метались, мысль о том, что грязные обвинения будут произнесены пуб­лично, что им поверят, сводила их с ума. Говорят, утро вечера мудренее, но тянулась длинная зимняя ночь, тянулась, множила, вздувала кошмары, а утро гро­зило торговой казнью. Как защитить своего медве­жонка, Борис не придумал. Запереться?— взломает дверь с милицией. Бежать?— всюду найдет с ее-то энергией. А может быть, у них не было душевных сил, чтобы бежать? А может быть, уже было в их душе отчаянное, мстительное: хочешь взять нас в клещи? Мы ушли.

И тогда приобретает свой смысл замок, взятый на предохранитель: не ломайте дверь с милицией, она открыта.

Не учим мы детей, как переждать, перетерпеть трудную минуту. Ведь утро и в самом деле было мудренее. В училище к ним относились хорошо, ма­тери вряд ли дали бы произнести ее грязные об­винения, и милиция, конечно, дверей бы не ломала.

Но у них уже не было утра.

Когда я выступала на заводе, мне вдруг показа­лось, что Элла Степановна сидит в зале и слушает

Эту

историю, как не свою. Если бы она

в

самом деле слышала о происшедшем со стороны, у нее, я убежде­на, как и у всех, неизвестная ей мать вызвала бы гнев. Но одно дело решать жизненные задачи отвле­ченно и совсем другое — столкнуться с самим собой, обожжённым ревностью, погибающим от той самой судороги сердца. Потому-то мы и говорим о науке жизни, которая научила бы юных: надо уметь пере­гнить ночь и дожить до утра.

— Пусть меня казнят,— говорит Элла Степанов­на в гордыне и отчаянии.— Пусть расстреляют! Все равно моего мальчика мне не воскресят.

Ни мальчика, ни девочки.

На могилах Тристана и Изольды, влюбленных, живших в вечной разлуке, выросли кусты тернов­ника и сплелись ветвями. Я не была на кладбище, где похоронены Лена и Борис, но знаю, что на их могиле тоже растут и переплетаются ветви — как знак печали и беды; как предостережение.

Душевная неразвитость или то, что психологи называют нравственной тупостью, когда люди не понимают, не чувствуют, что их слова и поступки невозможны, проявляется в семье самым ужасным образом — и по отношению к детям, и по отношению к старикам. Вот сцена, виденная мной в пригородной электричке.

Борода у деда белая, ничуть не тронутая нико­тинной желтизной — серебряная борода. И одет он аккуратно: пальто, шапка, суконные ботинки — все это не только добротно, но, как видно, вчера толь­ко куплено. Лицо у него славное, и большой нос его со всем вниманием обращается к собеседнику, лишь только тот заговорит.

Собеседников двое, они сидят напротив и под стук колес покойно смотрят в окно на пробегающие снега и елки. А деду, как видно, надо поговорить.

— За географию я не беспокоюсь,— начинает он как бы беспечно и мимоходом, но глаза его тревож­ны.— Правда, полезных ископаемых Мишка не знает, просто беда для него эти ископаемые.

—  

Валера подтянет,— коротко отвечает женщина (что-то очень уж коротко).

Дед кивает поспешно, а глаза его становятся все тревожнее.

—  

Потому я за географию и не беспокоюсь. Но вот математика...

Женщина, не возражая, смотрит в окно.

—  

Алгебра — это пустяки, — опять заводит дед,— по алгебре он соображает, но вот геометрия...

Разговор не поддерживают, и наступает молчание.

—  

Да вы не беспокойтесь, папа,— говорит, нако­нец, женщина, и дед тотчас со всевозможным внима­нием (и надеждой?) устремляет свой нос в ее сто­рону.

—  

Ты у нас молодец,— бодро подхватывает муж­чина, и дед тотчас направляет нос к нему.— Все будет — порядок.

За окном теперь Снегопад. Темнеет. Пошли мель­кать фонари, из колпаков своих они сыплют светя­щийся снег.

—  

Вот приеду, устроюсь,— бодро-весело говорит дед,— и сразу вам напишу.

—  

Обязательно напишите, папа,— говорит женщина.

—  

А придет лето,— продолжает дед,— грибов вам наберу.

Сын с невесткой, глядя в окно, кивают и кивают,

— 

И насушу, и насолю,— продолжает дед.

Те уже не кивают и не слушают: дед говорит пустое. Его везут в дом для