Счастье, несчастье...

престарелых, где вряд ли будет возможность солить грибы.

Окна уже ничего не показывают, в их глухих стек­лах, как в черной воде, отражаются скамейки и лам­почки полупустого вагона. Дед все сидит прямо, не сдается (наверное, помнит, что он молодец), а потом приладился к гудящей, дрожащей вагонной стенке — видно, что ему бы сейчас самое время прилечь. Но предстоит еще долгий путь, а там, в интернате, пой­дут разные формальности, словом, до отдыха далеко.

Да и сам разговор его, конечно, утомляет и мучит. Ведь как говорится, ежу понятно: дед пытается уве­

рить

сына с невесткой, что может еще пригодиться, а те ему недвусмысленно отвечают, что он им уже не нужен. Он страстно ждет, что они скажут: «Это не надолго, ты скоро вернешься» или «Мы будем ча­сто тебя навещать», а они смотрят в окно и ждут, когда, наконец, доедут.

Но почему, собственно, деда увозят из родного дома (явно им любимого), почему разлучают с род­ным внуком (тоже явно любимым)? И почему он не бунтует, дед? Почему не ропщет, почему так расте­рян и сконфужен в то время, как его родственники, напротив, не только ничем не стеснены, но сохраняют совершенное душевное равновесие? Снисходительны даже.

А потому, что у всех троих в голове одно, и то же: отжил.

Но постойте, как же отжил?! Вот он сидит — живой.

Так ведь «отжил» на их языке означает: перестал быть полезен. Перед нами не что иное, как та самая пресловутая теория «винтика» (только в ее семей­ной трансформации), которая была стократ отвергну­та и осмеяна и вот, оказывается, выжила и все еще гнездится в головах. Работал этот бедный полезный винтик, крутился в какой-то системе, общественной или родственной, старался — и с ним считались, а как стерлась нарезка... Тем, в частности, и опасна эта «теория», что родит из себя подлую идею утиля, отработанного и никому уже не нужного человеческо­го материала.

Потому дед и не ропщет, что тоже считает себя от­работанным и оттого потерявшим право голоса даже в решении собственной судьбы. Не сам он едет, его, как ребенка, везут в неизвестность, которой он, как ребенок, боится. Да и в самом деле, по их сытым тупым физиономиям видно, не привезут они к деду его Мишку, не привезут и сами не приедут. Не пони­мают они, как их Мишке нужен его дед. Сосущест­вование в семье разных возрастов, цветущих и уга­сающих (уходящих), превращает семью в замеча­тельную школу жизни, где есть множество возмож­ностей — именно по отношению к старикам — раз­вивать в детях способность к сочувствию, умение заботиться о ком-то, чувство ответственности, все то, без чего нормальный человек существовать не может. И то, что сын и невестка сделали с дедом, ударит прежде всего по Мишке.

Да и дома, дома должны умирать наши старики, на руках у своих детей.

Когда ма

т

ь лежит на смертном ложе,

Дочь хладеющие руки греет,

Сыновья стоят у изголовья —

А

чужих не велено пускать.

* * *

Чем дольше живешь, тем яснее становится, что процесс жизни требует

умения жить

(не путать, ра­зумеется, с обывательским умением жить, то есть всячески приобретать и устраиваться). Умение жить — это умение построить прочный мир челове­ческих отношений, а это дело тонкое, требующее предвидения, искусства и знаний. Вот почему нас не может не интересовать опыт предшествующих поколений. Не из одного праздного любопытства так жадно читаем мы страницы мемуаров, воспоминаний и дневников, нам важно понять, как эти люди решали свои житейские дела, как справлялись с заботами, как строили свои любовные, семейные, дружеские отношения. Любопытен в этом отношении жизненный опыт Пушкина, особенно ввиду магнетического ха­рактера его личного обаяния. Литературный и биогра­фический материал позволяет нам представить себе, как Пушкин строил свой Дом.

В молодости он, как известно, был влюбчив, не­постоянен, его многочисленные любовные истории приносили женщинам далеко не одну радость (к то­му же такое было время, когда общество даже лю­бовалось молодыми повесами). Но этот юный Пушкин никак не должен от нас заслонять другого, зрелого, обладавшего высоким чувством ответственности пе­ред жизнью и людьми.

Период жениховства совпадает со знаменитой

Болдинской осенью, порой невиданного творческого взлета. Она изучена по дням, чуть ли не но минутам, эта осень, пушкинисты вслушались в интонацию каждой строки, а нам интересно было бы снова про­смотреть эти дни, на этот раз с точки зрения пред­стоящего Пушкину жизненного перелома — же­нитьбы.

Итак, осень 1830 года. На улице ясный сен­тябрь, а в душе поэта почему-то «мчатся тучи, вьются тучи», и в мутной мгле с воем носятся, кру­жатся бесы. Пушкин написал «Бесов» 7 сентября, а на следующий день — знаменитую элегию «Бе­зумных лет угасшее веселье...» — уже впрямую о собственной судьбе.

Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье.

Но, как вино — печаль минувших дней

В моей душе чем стар

ш

е, тем сильней.

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе Грядущего волнуемое море.

«Мой путь уныл», а в будущем только «труд и го­ре» — так пишет счастливый жених накануне свадь­бы. Счастливый, стало быть, в кавычках? Именно так потом и скажут иные биографы, а в те дни дру­зья даже подозревали, будто он был бы рад уклонить­ся от этой женитьбы — против чего сам Пушкин бурно протестовал. Но для нас сейчас самое главное в том, что Бол дин о 1830 года — это подведение жиз­ненных итогов, великая перестройка судьбы, энер­гичная духовная подготовка к будущему.

Пушкин очень ждет его — и боится. И готовится к нему с серьезностью ответственного человека.

Сперва — прощание с прошлым. Он перебирает, пересматривает прошлую жизнь и как бы от нее отрекается. Тема раскаяния и раньше с необыкно­венной силой звучала в пушкинской поэзии, теперь для нее существует еще один непосредственный по­вод. Его холостяцкие похождения, умноженные к то­му же стоустой молвой, теперь аукаются ему трево­гой. Встревожена не только теща, но и сама Наталья Николаевна: юная невеста в сомнениях, в недоверии, и у нее, увы, есть к тому основания:

Прилежно в памяти храня Измен печальные преданья, Ты без участья и вниманья Уныло слушаешь меня... Кляну коварные старанья Преступной юности моей...

Итак, в ходе душевной работы болдинского пе­риода первое дело — прощание с прошлым, с умер­шими

Любовями.

Но есть где-то его живая любовь, с ней он прощается с глубокой трагической печалью. Мы не знаем, кто была эта женщина, нам важно, что в преддверии женитьбы он простился и с ней. При­вожу полностью это поразительное прощальное письмо.

В последний раз твой образ милый Дерзаю мысленно ласкать, Будить мечту сердечной силой И с негой робкой и унылой Твою любовь воспоминать.

Бегут меняясь наши лета, Меняя все, меняя нас, Уж ты для своего поэта Могильным сумраком одета, И для тебя твой друг угас.

Прими же, дальняя подруга, Прощанье сердца моего, Как овдовевшая супруга, Как друг, обнявший молча друга Пред заточением его.

Сколько трагизма и дурных предчувствий, но планы его, несмотря на все это, были четкими, про­думанными и, наверное, все же исполненными на­дежд. Пушкин, бездомный всегда, включая детские годы, собирался строить свой Дом.

Он женился не только потому, что был влюблен в Гончарову, но и потому, что