— С машиной все в порядке. — Уолтер прикинул, сколько они проехали.
Мэри, глядя в зеркало заднего вида, барабанила пальцами.
— Что же мы стоим?
Уолтер пожал плечами. Вышел из машины, заслонился рукой от утреннего солнца. Дорога уходила в небо; на плоской равнине кое-где торчали сухие деревья.
— Куда ты шла, Мэри?
— Что?
— Когда я тебя встретил.
— Гуляла с маленьким.
Уолтер застыл у окна, вновь оглядел ее белый халат.
— Мэри, скажи правду.
— Ладно, Уолтер. Но мне жарко, и бедняжке Джеки тоже. Поехали, я все объясню.
Уолтер смотрел на Мэри, та вновь глядела в зеркало заднего вида. Со вздохом он сел в машину. Но вот они тронулись, а Мэри все молчала, и он вспомнил прежнюю Мэри — безрассудную, упрямую, склонную к актерству.
— Всю жизнь, Уолтер, — начала она, — меня будто преследовала черная туча. — Мэри смахнула слезу. — Но когда появился крошка Джеки, она исчезла. Он такой чудесный, веселый, ласковый!
Малыш улыбнулся ему; у Уолтера застучало в висках.
— Не очень-то мне нравится имя Джеки, — нахмурился он. — Может, дать ему красивое библейское имя? Мэтью? Или Пол?
Мэри смотрела прямо перед собой.
— Джеки, Уолтер. И точка.
— Вот что, — возразил Уолтер, — я отец и тоже имею право голоса, разве нет?
— Не совсем, — тихо сказала Мэри.
Уолтер сощурился. Соленый пот заливал ему глаза, солнце жарило, как в аду. Мэри не сводила с мужа гневного взгляда, щеки у нее пылали.
— Не совсем? К чему ты клонишь, Мэри?
Мэри прикусила губу, вновь подставила Джеки грудь, но того разморило от жары.
— Я проехал четыреста двадцать восемь миль, чтобы увидеть сына. Моего сына.
Мэри нахмурилась, крепче прижала к себе ребенка. Она перебирала в памяти недостатки Уолтера: мрачность, тупое упрямство. Зря она села к нему в машину. Но что еще ей оставалось? Ей нужна была его поддержка, сочувствие.
— Мэри, — спросил Уолтер, — чей это малыш?
— Наш ребенок в больнице, — пролепетала она. — Видел бы ты его — маленький уродец, еле живой, и на человека-то не похож. Доктор попросил меня понянчить крошку Джеки, и он меня полюбил, как родной.
Мэри, не в силах поднять глаза на мужа, боясь увидеть его лицо, лишь провела дрожащими пальцами по его жесткой щеке.
— Думала, не смогу тебе признаться, — добавила она повеселевшим голосом. — Сама себе удивляюсь. Но главное, — голос ее окреп, — вместе нам будет очень хорошо.
Уолтер глухо застонал.
«Господи, благослови крошку Джеки. Господи, благослови Уолтера, — молилась про себя Мэри. — Мы будем очень-очень счастливы!»
Уолтер заметил впереди широкую обочину, где можно развернуться. Когда он включил заднюю передачу, Мэри встрепенулась.
— Уолтер! Что ты делаешь?
— Еду за сыном.
— Вот наш сын, Уолтер. С крошкой Джеки мы заживем счастливо, клянусь!
— Мой сын в больнице. — Уолтер смерил жену суровым взглядом. — Ты его там бросила.
— Уолтер, умоляю, возвращаться нельзя… если в тебе есть хоть капля сочувствия… прошу, не надо!
Но ветер за окном заглушил ее мольбу. Уолтер был тверд и непоколебим, как гора Синай. Он изо всех сил надавил на газ, и машину затрясло. «Вот черная туча, что преследует меня!» — думала Мэри. Она предложила ему начать новую жизнь, а он все испортил своим ханжеством. Ах ты, черт! Мэри кричала, молила, но Уолтер не слышал — руки на руле, взгляд устремлен на дорогу. И, одной рукой прижав к себе ребенка, другой Мэри ударила мужа по лицу. Уолтер не дрогнув принял удар.
— Тормози, Уолтер. Я выйду, — велела Мэри. — Тормози!
Уолтер рассмеялся, не веря ушам.
— Да ты рехнулась! Бросить тебя здесь? Ты спятила! Ребенка надо вернуть родителям!
Мэри ударила Уолтера по носу, он застонал. Кровь хлынула с подбородка на рубашку, но он по- прежнему следил за дорогой. Мотор завывал; на скорости сто тридцать километров в час Мэри в отчаянии схватилась за руль.
Машина завалилась в кусты и покатилась кувырком в облаке густой, красной, как перец, пыли.
Доктор Андерберг прижался носом к стеклу инкубатора.
— Только гляньте на него! — сказал он.
В тот вечер он сидел возле инкубатора, наблюдая за своим крошечным пациентом. Тот развивался на удивление быстро. Весом кило триста шестьдесят, в нежном пушку, ручки-ножки тонкие, как карандашики, глаза грустные — вроде бы не жилец на этом свете, и все же какая-то сила поддерживала в нем жизнь. Старшая медсестра миссис Причард стояла в дверях с блокнотом в руке, ожидая ответа на свой вопрос.
— Невероятно! — бормотал доктор. — Брошенный, сирота, родных нет — и все равно борется за жизнь. Такое упорство достойно награды.
Сестра Причард перекрестилась:
— Воля Божья.
Доктор презрительно фыркнул. Сотни новорожденных, что он принял в больнице для белых, и множество черных малышей, умерших за годы его работы в передвижной клинике, убедили его, что на волю Божью полагаться не следует.
— Позвонить в приют? — спросила сестра Причард во второй раз.
Доктор рассвирепел:
— В приют? Гуманнейшее заведение! Дети, воспитанные чиновниками и медсестрами! Куда уж хуже!
Сестра Причард поморщилась: это был камешек в ее огород. Несмотря ни на что, она заслонилась блокнотом, как щитом, и не сдавалась:
— Многие сироты попадают в приличные семьи.
— В приличные семьи? — взвился доктор Андерберг. — Не сомневаюсь, из них получаются приличные воспитанники и приличные приемыши, но наша цель — найти этому мальчику счастливую семью! — Доктор поднялся и зашагал к двери, на ходу стаскивая белый халат. — Без меня не подписывайте на ребенка никаких бумаг!
Через секунду румяное лицо доктора вновь показалось в дверях.
— Кстати, я и сам приемыш!
Оставшись наедине с инкубаторским сироткой, сестра Причард пристально разглядывала младенца. Потрескавшиеся губки раскрылись так горестно, что у нее вырвался вздох. Олицетворение безнадежности в этом равнодушном мире! «Что ж, зато хотя бы жив», — подумала миссис Причард. И вновь перекрестилась, вспомнив о другом несчастном малютке, погибшем в аварии.
Тяжелые времена и страдания могут объединить любящих, укрепить их узы, поддержать любовь. Но Говард и Джулия Ламент не были готовы к смерти первенца. Пусть горе у них было общее, но каждый страдал в одиночку. Ничего не сказав родным, они покинули больницу Милосердия без пищащего свертка, без воздушных шаров, без охапки детских вещичек.
