Домой ехали в горестном молчании. Говард первым зашел в дом и потихоньку прикрыл дверь в приготовленную им же детскую — с кроваткой, белым кружевным пологом, крохотным вязаным одеяльцем и дружной компанией плюшевых мишек на комоде.
Пытаясь успокоиться, Джулия и Говард заваривали чай, но чашки оставались нетронутыми. На трезвон телефона не обращали внимания — Джулия не находила в себе сил ни с кем говорить. Единственное средство против горя — забвение, но как смотреть друг на друга и не вспоминать о сыне? Вот они и блуждали поодиночке из комнаты в комнату, избегая встреч с товарищем по несчастью.
Казалось, не только душа Джулии, но и тело не может забыть малыша; болела переполненная молоком грудь, а перед глазами стояла его неотразимая улыбка. Джулия стала той, кого прежде жалела, — матерью без ребенка. Она закрывала глаза, положив руку на мягкий живот, — едва ли у нее найдутся силы вновь зачать дитя.
Говард вспоминал, как встречали его жена и сын в палате всего несколько дней назад: гордость Джулии и крошечное, чудесное личико, выглядывавшее из пеленок, как из кокона. Держа на руках сынишку, он чувствовал в себе небывалые силы, ради этого крохи он готов был на все. Теперь он вновь стал неприкаянным. В радостях отцовства, в волшебном триединстве молодой семьи ему отказано.
Не сумев дозвониться до Ламентов, доктор Андерберг поехал к ним домой, в Ладлоу, в квартиру на Барабус-лейн. Нужно поговорить с ними как можно скорее, пока они не смирились с утратой.
— Я виноват в том, что случилось, — начал доктор.
— Поздновато извиняться… — открыл было рот Говард, но Джулия положила ему руку на плечо, умоляя выслушать доктора до конца.
— По прихоти судьбы эта несчастная женщина привязалась к чужому ребенку. На моих глазах матери бросали детей, но ни одна не променяла родного ребенка на чужого! Представьте, каково ему! — Доктор умолк; он надеялся разжечь хоть искру сочувствия.
— Бедняжка, — прошептала Джулия. — Как его здоровье?
Этого вопроса доктор и ждал.
— Вообще-то, Джулия, — начал он, — мальчик развивается семимильными шагами! Набрал вес, здоров на вид, дышит ровно. Просто исключительный ребенок! Можно сказать, настоящий боец!
Но тут Джулия в слезах выбежала из комнаты. Говард замешкался, не зная, то ли спешить ей на помощь, то ли отомстить бесчувственному шарлатану.
Смущенный гневным взглядом Говарда, доктор продолжал:
— Говард, я убежден, что в мире ничто не делается без причины. Здесь явно вмешалась судьба.
— Судьба? Что за бред? — промямлил Говард.
— Прекрасная пара, превосходные родители, потерявшие ребенка, — объяснил доктор, — несчастный сирота, который из последних сил борется за жизнь.
— Да. — Говард на миг забыл свой гнев. — Незавидная у бедняги участь, верно?
Доктор Андерберг подался вперед, глаза у него загорелись.
— В приюте — да. Но если ребенка воспитают родители вроде вас… молодые, вдохновенные, бунтари!
— Бунтари? — Говард скрипнул зубами. — Если я еще раз услышу от вас это слово, доктор, я…
Андерберг в пылу красноречия воздел руки к потолку.
— Послушайте, Говард, жизнь поровну раздает и радости, и беды. Лишь храбрые и щедрые душой побеждают, и лишь робкие пренебрегают дарами судьбы. Говард, умоляю вас, подумайте о будущем мальчика.
Расчувствовавшись от своих слов, Андерберг вытер глаза галстуком, поднялся со стула и распрощался с Говардом.
На следующее утро Джулия и Говард поехали в больницу Милосердия и вернулись домой уже с новым ребенком. Назвали его Уилл Говард Ламент. Уилл — потому что лишь ребенок с небывалой силой духа способен выдержать столь грустное начало жизни.[3]
Чтобы не тратить долгие недели на возню с бумагами, Андерберг велел записать в документах, что мальчик — родной сын Ламентов, и для большинства этим дело и кончилось.
Когда Роза пожелала вновь увидеть внука, Джулия отказала, сославшись вначале на простуду, затем — еще на тысячу предлогов. К этому времени Джулия решила никогда не открывать матери (или кому-то еще) правду о сыне по двум причинам. Во-первых, она обязана защищать ребенка всеми силами, а во- вторых, ей хотелось наказать Розу за то, что та скрыла от нее новость, омрачившую ее собственное детство, — развод родителей.
За несколько недель малыш прибавил в весе, а прочие различия можно было объяснить разительными переменами, происходящими с каждым ребенком в первые месяцы жизни. Родственники гадали, откуда у медно-рыжего отца и жгучей брюнетки мамы такой светленький малыш, и почти все сочли внешность ребенка игрой генов.
Почти все, кроме Розы.
— Цвет лица у него другой, — заметила она.
— Желтушка, — успокоил ее Говард.
— И он как будто стал меньше, — продолжала Роза.
— Это из-за одежды так кажется, — объяснил Говард.
— Если бы я не знала правду, я бы сказала, что он приемыш, — промолвила Роза.
— Мама, не говори гадости!
— Доченька, — отвечала Роза, — если все будут говорить друг другу только приятное, правда станет большой редкостью. И что это за имя — Уилл? Гарольд намного красивее…
— Мама, его уже назвали, — возразила Джулия.
— Ясно, — фыркнула Роза.
Что до доктора Андерберга, он унес тайну рождения мальчика с собой в могилу, до которой, увы, оставался всего месяц — смерть настигла его на отдыхе.
Венчик тонких волос вокруг лысины — плохая защита от солнца, и доктор Андерберг, повязав вокруг головы платок бедуина, бодро шагал по крутым дюнам Порт-Джеремия. Шестнадцатилетний Том Прайс, мчавший по песку на мотоцикле, широко улыбнулся, радуясь случаю как следует напугать араба. Он взлетел вверх на дюну, но не ожидал, что спуск будет такой крутизны, и, когда приземлился, едва удержал равновесие. И тут он заметил на переднем колесе обрывки арабского платка. Метрах в десяти позади мотоцикла лежал низенький румяный человек.
Извергнув из себя три бутылки пива, толкнувшие его на глупость, парнишка заковылял к распростертому на земле телу.
— Вам плохо? — спросил он.
— Нет, все нормально, — последовал ответ, хотя Андерберг не пытался подняться.
— Я съезжу за доктором, — сказал Том, вновь седлая мотоцикл.
— Я сам доктор! — раздалось в ответ.
Парнишка, узнав, что пострадавший — белый и к тому же врач, понял, что произошло нечто страшное и он за это в ответе.
— Будь добр, выпрями мне ноги. Они, кажется, перебиты.
— С вашими ногами все в порядке, — заверил Том.
— В порядке? Ты с ума сошел? — еле слышно ответил доктор.
Но по голосу паренька Андерберг почувствовал, что тот не врет, а тем временем протрезвевший Том понял, что у доктора, видимо, сломан позвоночник.
— Боже! — закричал Том. — Я съезжу в город за «скорой»!
— Ну ее, подними меня!
Парнишка заколебался, но доктор настаивал, и Том взял его на руки и понес так бережно, как всегда мечтал нести свою первую любовь. По щекам паренька катились слезы.
— Простите меня, пожалуйста! — простонал он.
