— Что это? — спросил он.
Гостахам опустился на подушку.
— Это талисман — ответила я, покраснев. — Талисман, который просил Ферейдун.
Гостахам долго разглядывал рисунок. Все это время я сидела не шелохнувшись. Вскоре он снова погрузился в работу, но перо его теперь словно порхало над бумагой. Я наблюдала за тем, как он превращает мой грубый, простой рисунок в произведение искусства. Он набросал треугольник, висящие бусины, монеты, драгоценные камни, соединив их так, что получился изящный узор. Набросок получился красивым и искусным — именно таким я видела талисман для дочери Ферейдуна.
Закончив, Гостахам впервые за многие недели выглядел довольным.
— Неплохая идея, — похвалил он. Однако я заметила тень гнева в его глазах. — Для тебя должно быть ясно как день, что никогда в жизни ты больше не посмеешь прикасаться к моему перу.
Опустив глаза, я умоляла простить меня за дерзость. Позже я сказала матушке, что участвовала в создании ковра, но не сказала как, ибо она сочла бы это безрассудством.
Вскоре Гостахам показал рисунок ковра Ферейдуну, и тот одобрил его. Ферейдун никогда не видел такого орнамента и захотел узнать, откуда он. Гостахам был достаточно уверен в своем мастерстве, чтобы сказать о дальней родственнице, которая подсказала ему узор с висящим самоцветом.
— Он прелестен, совсем как моя дочь, — ответил Ферейдун.
— Правда, — ответил Гостахам, — этот узор основан на украшениях, привезенных с юга страны.
Ферейдун изобразил южный акцент, и Гостахам, рассмеявшись, заметил, что так говорит его племянница-южанка. Вспомнив, как закричала на Ферейдуна, я поняла, что теперь он догадается, кто я. Однако я успокоила себя тем, что он не принял близко к сердцу мою грубость, раз одобрил набросок.
После ухода Ферейдуна Гостахам похвалил меня и сказал матери, что я преданный помощник. В награду он обещал показать мне особенный ковер, который назвал одним из светочей века.
Заказ Ферейдуна был очень важен, и Гостахам решил лично проследить, чтобы шерсть окрасили, в точности как ему надо. Он ценил красильщика по имени Джаханшах, мастерская которого располагалась на набережной Зайен-де-Руд, и позволил мне пойти, чтобы посмотреть, как он будет заказывать индиго, самый изысканный цвет, рецепт которого держали в секрете.
У Джаханшаха были белые густые брови, белая борода и багровые щеки. Он поприветствовал нас, стоя у железных горшков, полных воды. Она была холодной, казалось, ремесленник забыл о нашем приходе.
— В первый раз? — спросил Джаханшах, указывая на меня.
— Да, — ответил Гостахам.
— Ах! Смотри внимательно! — сказал он, широко улыбнувшись.
Джаханшах намочил несколько мотков и аккуратно опустил их в горшок. Вода в нем был странного зеленоватого цвета. Я посмотрела на шерсть: казалось, цвет ее не изменился.
Мы сидели на скамье, любуясь рекой. Пока мужчины обсуждали быстро растущие цены на овечью шерсть, я наблюдала за пешеходами, проходившими по старинному мосту Шахристан, чьи толстые сваи были вбиты за четыре века до моего рождения. Древней его были только острые, словно мечи, горы Загрос, устремленные высоко вверх, будто хотели проткнуть небесный свод. Даже пастухи никогда не добирались до вершин этих загадочных гор.
Порыв ветра поднял волны и чуть не сорвал с меня покрывало. Я придержала его за концы, с нетерпением ожидая, когда же Джаханшах добавит волшебный индиго, но он, похоже, не торопился. Мы пили чай, пока красильщик медленно помешивал воду в горшке.
Рядом другой красильщик суетился над своими горшками. Он высыпал из мешка сушеные цветки живокости, которые начали в воде таинственный танец, оставляя ярко-желтые полосы. Я наблюдала, как он опускает туда мотки белой шерсти, обретавшие цвет солнца. Мне захотелось подойти поближе, но Джаханшах остановил меня, протянув зубчатый прут:
— Вынь один из мотков.
Я опустила прут в горшок, поводила им, подцепила моток шерсти и подняла его вверх. У шерсти появился неприятный зеленый оттенок, как у мочи больной лошади.
Обернувшись к Джаханшаху, я в замешательстве спросила:
— Разве вы не собираетесь добавить туда индиго?
Джаханшах рассмеялся, а через мгновение к нему присоединился и Гостахам. Я стояла, держа капающий моток, не понимая, над чем они потешаются.
— Не спускай с шерсти глаз, — сказал Гостахам.
Моток почему-то уже не был такого болезненного цвета.
Я моргнула, чувствуя себя как изнуренный путешественник в пустыне, увидевший воображаемую зелень. Но ничего не изменилось: моток теперь был цвета бледного изумруда. Через мгновение он окрасился в цвет первых весенних листьев, затем в сине-зеленый, как вода Каспийского моря. Цвет становился все насыщенней, пока не стал похож на цвет воды в глубине озера.
Я сунула моток Джаханшаху, воскликнув:
— Аллах, защити нас от выдумок джиннов!
Джаханшах снова рассмеялся и сказал:
— Не волнуйся, это человеческие выдумки.
Теперь голубой цвет был таким ярким, что поразил меня своей бесконечной глубиной. Завороженная, я разглядывала шерсть, а потом воскликнула:
— Еще раз!
Джаханшах разрешил мне вытащить еще один моток, чтобы я могла снова увидеть, как шерсть окрашивается во все оттенки синего и зеленого, пока не приобретает густой цвет ляпис-лазури.
— Как это? — удивленно спросила я.
Но Джаханшах только улыбнулся.
— Этот секрет моя семья хранит уже более тысячи лет, — сказал он, — с тех самых пор, когда пророк Мухаммед привел своих учеников в Медину, родину моих предков.
Гостахам хотел, чтобы цвет был темней, и Джаханшах еще раз опустил шерсть в горшок, пока Гостахам не остался доволен. Потом он отрезал от мотка для Гостахама, а оставшееся забрал себе, чтобы каждый смог проверить цвет при новом заказе.
Дома, едва сняв чадор и пичех, я тут же спросила у Гостахама, что еще могу сделать.
— Разве ты не хочешь передохнуть? — удивленно спросил он.
— Ни минуты, — сказала я; волшебство индиго пробудило во мне тягу к работе.
Гостахам улыбнулся и велел мне расчертить еще одну сетку.
С того дня чем больше я просила у Гостахама дать мне какую-нибудь работу, тем охотней он соглашался. А работы было достаточно: нужно было расчерчивать новые сетки, смешивать цвета, отмерять бумагу. Я наслаждалась этими моментами так же, как ненавидела уборку и работу на кухне. Гостахам звал, и я бросала нож или ступку и с радостью присоединялась к нему. Остальные слуги возмущались, а особенно кухарка, которая с усмешкой спрашивала, накормит ли меня ужином олень или онагр, которых я учусь рисовать. Не нравилось мое увлечение и Гордийе.
— Когда нужно прокормить столько ртов, важна помощь каждого, — однажды сказала она, но Гостахам не обратил внимания на ее слова.
С тех пор как я стала помогать ему в мастерской, он начал выполнять заказы быстрей. Думаю, он наслаждался моей компанией в течение долгих часов, проведенных за работой, ведь мало кто понимал ее так же хорошо.
Однако моей матушке в Исфахане было не так легко. По милости Гордийе ей разрешалось оставаться на кухне и выполнять работу за меня. Та всегда поправляла матушку, насмехаясь над ее деревенскими привычками. Думаю, она чувствовала сопротивление матери и хотела сломать его, чего бы это ни стоило. Матушка должна была промывать рис по шесть раз, чтобы очистить от крахмала; нарезать редиску в форме роз; должна была делать печенье из горошка с фисташковой посыпкой, а для шербета нужно было использовать меньше фруктов и больше розовой воды. Матушке, ставшей хозяйкой в доме еще в моем возрасте, теперь указывали как ребенку.
