ломающейся мебели и разбиваемого стекла, инстинктивно еще крепче прижала к себе детей. «Господи, только бы они не стали рыскать по двору и пристройкам!» — подумала она.
На площади затрещали мушкетные выстрелы, послышались исступленные крики. Рев толпы нарастал и будто сливался в один вопль, похожий на рев раненого зверя.
— Мадам, что бы это могло быть? — с ужасом спросила Абигайль.
— Не знаю. Что бы там ни было, но, похоже, эти негодяи покинули наш дом.
Видимо, толпа мятежников разбегалась в панике и страхе. Рев понемногу стихал, вновь прозвучали ружейные выстрелы.
— Мне кажется, все закончилось, — с надеждой в голосе сказала Абигайль и, едва дыша от волнения, слегка приоткрыла дверцу флигеля.
Эстер прислушалась. В доме явственно слышался чей-то голос, зовущий ее. Это мог быть или Джон, или Джосс. Эстер передала Питера на руки няне, распахнула дверь и сделала осторожный шаг во двор. Кругом было тихо и, вроде бы, спокойно. Она внимательно осмотрелась.
— Мама, не ходи туда! — со слезами в голосе умоляла Летисия.
— Меня кто-то зовет. Да-да, точно! — ответила Эстер и бросилась через двор к дому.
Вбежав в гостиную, она увидела Джона, который, обезумев от волнения, пытался найти свою семью.
— Слава Создателю! — воскликнул он, увидев Эстер, целую и невредимую, и порывисто обнял ее.
— Я так боялся, что ты постараешься убежать с детьми и попадешь в лапы этих бандитов!
— Нет, мы спрятались во флигеле. Все живы и здоровы.
Тут Эстер заметила, что у Джона огромный синяк на скуле, а плащ разорван.
— Что с тобой приключилось?
— Пытался пробиться на Никсон Сквер. Пришлось поработать кулаками.
— А кто стрелял?
— Патрули. Они разгоняли мятежников. Есть убитые и раненые. Детей до утра на улицу не выпускать.
— Пойдем, заберем их из флигеля.
Вся семья собралась за столом на кухне. Детям выдали по чашке обещанного горячего шоколада.
На первом этаже дома в столовой и гостиной вся мебель была поломана, посуда разбита. К счастью, у вандалов не хватило времени на то, чтобы подняться наверх, в спальни.
Поздно вечером, уже лежа в постели, Джон вспомнил, что должен сообщить Эстер одну неприятную новость.
— Знаешь, дорогая, я думаю, что сегодня мы полностью разорились. Из мастерской вынесли все серебро.
— Нет, не вынесли. Все зарыто у нас во дворе. Завтра утром сможешь достать его.
Джон удивленно, широко раскрытыми глазами посмотрел на нее, а потом вдруг крепко прижал ее к себе:
— Ни у кого и никогда не было такой жены как ты, Эстер!
На рассвете следующего дня Джон выкопал незаконченную серебряную кружку, заварной чайник и все остальные драгоценные изделия из его мастерской.
Поход шотландцев-мятежников закончился в Дерби. Оттуда войска Его Величества погнали их назад, революция потерпела крах, и в Лондоне воцарилось прежнее спокойствие, чего совершенно нельзя было сказать о душе Эстер. Ей казалось, что она никогда не забудет всего того, что случилось в эти дни смуты и беспорядков. К тому же ей не давала покоя мысль о том, что пережитые события плохо скажутся на ее самочувствии — Эстер была беременна пятым ребенком.
Все девять месяцев она прескверно себя чувствовала. Ее постоянно тошнило. Такого с ней никогда не происходило. Поначалу Эстер пыталась продолжать работу в мастерской, однако приступы дурноты и частые потери сознания вынудили ее вести «лежачий» образ жизни. Эстер ощущала упадок сил; необычайную слабость и беспомощность, из-за чего большую часть дня проводила в постели.
Джон догадывался, как тяжело переживала она свое бессилие, невозможность заниматься любимым делом, заполняя долгие часы скуки шитьем или вышиванием. Иногда он всерьез подумывал о том, чтобы зарегистрировать свою пробу и начать свое независимое дело, уже не выполняя, а раздавая заказы в другие мастерские. Но Джону не хотелось рисковать, так как в этом случае их доход на первых порах мог в значительной мере сократиться, а он всегда помнил о том, что на его плечах лежит забота о большой семье. Более того, совсем недавно ему стало известно, что в Шеффилде был открыт новый способ производства столовых приборов: на медную основу напыляли тонкий слой серебра. Никто даже и представить себе не мог, какую реакцию это вызовет на рынке сбыта, поэтому при обсуждении вопроса все, в основном, придерживались довольно скептической точки зрения.
Пока Джон не ощущал нехватку заказов и даже жалел, что не может часть их передать Эстер. Он как всегда был чрезвычайно рад, что в семействе появится прибавление, хотя по внешнему виду жены, по ее потухшему взору, бледности и изможденности понимал, что вполне можно было бы обойтись и без пятой беременности.
Словно в отместку за то, что с самого начала родители не считали его желанным, третий сын Бэйтменов, Уильям, появился на свет после долгих, мучительных для его матери часов схваток, особенно сильных и болезненных. Ко всему прочему, младенец шел не головкой, а ножками, что невероятно осложнило роды. Третий сын чуть не отнял жизнь у Эстер. И если бы она не была по натуре борцом, упрямо стоящим до конца, то, возможно, и сдалась бы, не выдержав столь тяжких испытаний.
После того, как все уже было позади, Эстер почти сутки лежала в забытьи, а потом — в бреду, не узнавая ухаживающих за ней детей и мужа. Лишь на четвертые сутки она смогла собраться с силами и взять новорожденного на руки. К тому моменту Уильям уже привык к кормилице, которую пришлось нанять, так как у Эстер совсем не было молока. Таким образом, естественная, природная связь между матерью и ребенком была утеряна.
Уильям с первых дней своей жизни продемонстрировал абсолютную несхожесть с отцом, поэтому у него не было ни малейшего шанса пробудить в Эстер такую же любовь, какую она испытывала к его старшим братьям и сестрам. В Уильяме Эстер почему-то видела сходство с одним из своих сводных братьев, особенно жадным и бесцеремонным, принявшим активное участие в дележе ее дома. Когда ребенка попытались положить обратно в колыбель, он, как и предполагала Эстер, громко и пронзительно закричал в знак протеста. Она закрыла глаза и в ужасе отвернулась, думая о том, что произвела на свет маленькое «чудовище», которое будет грозой всех нянь и воспитателей.
Страхи Эстер постепенно оправдывались. Накормленный, переодетый в чистое, сухое белье, Уильям не прекращал визгливого плача и молотил своими крошечными кулачками всякого, кто приближался к его колыбели. Казалось, что спать ему вовсе не нужно, и Бэйтменам приходилось вскакивать по нескольку раз за ночь и успокаивать ребенка. Удивительно, но лучше всего это получалось у Энн. Ее мягкий, приятный голос, спокойные интонации заставляли младенца прекращать рев и прислушиваться. В голосе Энн он явно чувствовал любовь и ласку. А для нее заботиться о малыше стало любимым занятием, и, несмотря на то, что она сама была еще ребенком, с Уильямом Энн обращалась как с маленьким человечком, а не как с куклой.
Абигайль, которая за четырнадцать лет жизни в семье Бэйтменов довольно сильно располнела, раздобрела, не переставала возносить хвалы Господу Богу за Энн.
— Она точь-в-точь как маленькая мама для Уильяма, — говорила Абигайль, — я уверена, что если бы не Энн, я давно бы уже попала в лечебницу для сумасшедших.
Эстер в душе думала точно так же. И даже была рада, потому что Уильям, сам того не зная, помог Энн, что называется, «раскрыть створки ракушки», в которую она сама себя посадила. Гордость за то, что она — единственный человек, заботу которого признает этот малыш, позволила Энн обрести веру в себя и осознать, что она — важный «винтик» в семейном «колесе». Энн всегда была тихой, стеснительной, неловкой девочкой, но теперь она уже не опускала голову и не смотрела в пол, оказываясь в центре
