Установление факта преступления -- необходимое предположение обвинения, отправной его пункт. Как о подлоге не может быть речи, если документ или подпись подлинны; как неуместно рассуждать об убийстве, раз предполагаемая жертва находится в живых, так нельзя обвинять в отравлении, если причина смерти не отрава; поэтому вам предстоит все внимание ваше сосредоточить сначала на вопросе о причине смерти. И только тогда, если вы признаете доказанным, что смерть произошла от отравления, вы перейдете к разрешению вопросов последующих: о совершении этого признанного вами преступления подсудимыми, об их виновности. Вопрос о факте -- вопрос безличный и вполне самостоятельный; поэтому к, материал для его разрешения должен быть особый, самостоятельный. Если позволено мне будет указать наиболее рациональный метод исследования, я просил бы вас совершенно разграничить эти два вопроса -- о причине смерти и о виновности подсудимых в отравлении -- и, обсуждая их раздельно, доказательства отравления не считать уликами виновности, не распространять на причину смерти. Глубоко забирающим плугом нужно провести резкую борозду на нашем судебном поле. Смешение предметов, средств и способов исследования не должно быть допускаемо как угрожающее крупными и опасными ошибками. Положим, виновность лица кажется не возбуждающей никаких сомнений, но от нее нельзя, без особой тщательной проверки, переходить к признанию сомнительного еще факта преступления. Во всех судах сознание подсудимого всегда считалось главнейшим и наилучшим доказательством, но, как это ни странно, даже из сознания подсудимого заключать прямо о самом событии преступления было бы нередко крайне ошибочной поспешностью. Римский юрист Ульпиан повествует о рабе, который, изнемогая от жестокостей своего господина, вымышленно заявляет судье о совершении тяжкого преступления; случаи такого напрасного самообвинения крепостными крестьянами известны и русской рабовладельческой старине; осужденный каторжник взводит на себя обвинение в несуществующем преступлении с целью, продлив свое пребывание в тюрьме, отсрочить каторгу и т. п. Вот почему, сколь бы убедительными ни казались доказательства виновности, ум и совесть судьи не могут обойти первый, основной, прелиминарный вопрос: совершилось ли самое преступление? К этому предмету я теперь и перехожу.
В этой области нашего исследования только два совершенна бесспорных положения: что у Максименко был тиф и что Максименко умер. Вне этих положений -- широкое поле разноречий и спора. Главнейший вопрос: выздоровел ли Максименко к 18 октября -- разрешается различно даже в одном и том же обвинительном акте, в начале которого говорится, что 'весь день 18 октября Н. Максименко имел вид совершенно здорового, веселого и бодрого человека', а в конце: 'в день происшествия Максименко не мог еще действовать самостоятельно и находился на попечении окружающих его лиц; он, хотя и встал уже с постели, но передвигался только при помощи других...'. Правда, Португалов категорически заявляет, что Максименко был совершенно здоров, но уже профессор Патенко остроумно отметил разницу между действительным выздоровлением и тем, что больной преждевременно был признан выздоровевшим. Чтобы окончательно разрешить вопрос о состоянии здоровья Максименко днем 18 октября, я представлю вам краткий, но точный скорбный лист его. Заболев в последних числах сентября брюшным тифом, Максименко был перевезен женой из Калача в Ростов 3 октября и с того же дня стал пользоваться медицинской помощью Португалова. Доктор Лешкевич, посетивший больного 7 октября, нашел у него сыпь, которая обыкновенно бывает в начале второй недели течения тифа, исчезая на третьей, и потому подтверждает указанный мной момент начала болезни -- после 25 сентября. По словам Португалова, около 10 октября температура тела Максименко была нормальна, и ему предписано было оставаться в постели три-четыре дня, после чего он будто уже расхаживал по комнате. Но нам известно, что в числе симптомов брюшного тифа лихорадка занимает господствующее положение и что температура падает до нормы не ранее четвертой недели; 10 же числа истекала только вторая неделя. Это -- априорное, научное опровержение указаний Португалова, но есть и фактическое: больного видели еще в постели Безклубов и Антонин Максименко 15 октября, Егор Дубровин-- 16, Леонтьев -- 18; прислуга же (Бурыкова и Гребенькова) с положительностью утверждает, что Максименко встал с постели в первый раз 18 октября, то есть в конце третьей недели течения брюшного тифа, то есть в периоде полного его развития, что подтверждает и вскрытие.
Это первое вскрытие вызвало к себе такое подозрительное отношение обвинительной власти, что я считаю долгом остановиться на двух вопросах, правильный ответ на которые должен возвратить доверие к этому судебно-медицинскому акту: кем произведено это вскрытие и как оно произведено. Распоряжение о вскрытии трупа Максименко исходило от полицмейстера; врач тюремной больницы Красса, как и всегда, заменял собой городового врача Панова, оба почтенных и опытных врача -- Лешкевич и Моргулис -- присутствовали при этом вскрытии вместе с полицейским чиновником и понятыми. Итак, это был официально назначенный и официально исполненный акт, при котором Красса действовал по должности. Попытка аттестовать это вскрытие как крайне поверхностное, необстоятельное и потому не заслуживающее доверия оказывается неудачной при рассмотрении предписанных Уставом судебной медицины для производства вскрытия правил. Самый же протокол вскрытия, с достаточной подробностью описывающий состояние всех органов, и по содержанию своему и по форме представляется документом вполне достоверным. Как бессменный почти судебный врач Ростова, производящий ежегодно более 120 вскрытий и являющийся постоянным сотрудником судебного ведомства, Красса вряд ли заслуживает нарекания или недоверия по поводу отказа его исполнить желание Португалова -- произвести выемку внутренностей. Крассу дано было специальное поручение -- выяснить причину смерти Н. Максименко; все врачи единодушно признали ее последствием тифа -- поэтому задача Крассы была исполнена. Распоряжаться трупом, вынуть внутренности, дать их Португалову Красса не имел ни права, ни основания: по закону (статья 1839 Устава судебной медицины) '...подозрение об отравлении быть может, когда здоровый человек по употреблении какой-либо пищи, питья... умрет'. В настоящем случае скончался человек не здоровый, а три недели хворавший тифом; наконец, и сам Португалов не высказывал никаких подозрений, ограничиваясь замечанием, что ему 'смерть не ясна'. Но для трех врачей смерть была лена, и причину ее в трупе они прочитали, как в книге, и если читатель отзывается о книге, что она темна, непонятна, то ведь большой еще вопрос: виновата ли в этом книга... А картина полного развития тифозного процесса была настолько разительна, что Лешкевич воскликнул: 'Да это классический тиф!'. И действительно -- характеристика эта была вполне правильна: достаточно упомянуть об увеличенной в 2 1/2 раза селезенке, какой она бывает только на вершине болезни, и о сильном изъязвлении кишечника специально тифозного характера. Итак, в ночь на 19 октября в доме Дубровиной скончался не здоровый человек, а тифозно- больной.
Отчего же умер Максименко? Обвинение утверждает: Максименко был отравлен мышьяком. Посмотрим, находит ли гипотеза отравления подтверждение себе в прижизненных симптомах и в посмертных явлениях у Максименко.
Больному стало дурно в восьмом часу вечера; что же наблюдал явившийся около восьми часов, доктор Португалов? Рвоту, боль в животе, частый, напряженный) до 120 ударов, пульс, слабость, холодный пот. Да разве это картина- отравления мышьяком? Ведь и сам Португалов не заподозрил отравления, иначе он дал бы должное противоядие, не ограничиваясь такими невинными средствами, как касторовое масло и миндальная эмульсия, иначе он не покинул бы больного. По учению медицинской науки, острое отравление мышьяком выражается при жизни упорной рвотой, неутолимой жаждой, чувством жжения в зеве и пищеприемнике, сильнейшими болями в животе, поносом с испражнениями кровянистыми или похожими на рисовый отвар (как при холере), судорогами, чувством ползания мурашей и т. д. По закону предсмертные припадки, указывающие на отравление острыми ядами: мышьяком, сулемой и т. п., суть следующие: жжение и стягивание во рту, на языке, в пищеприемном канале, желудке и кишках, чрезвычайно сильные боли в органах пищеварения, беспрерывная тошнота, рвота, нередко кровавая, кровавый понос, почти незаметный пульс, неутолимая жажда, конвульсии и прочее. Оказывается, что признаков отравления мышьяком у Максименко не было. В самом деле, из всех перечисленных симптомов Португалов наблюдал одну только рвоту с болью в желудке; но рвота, почти всегда сопровождаемая болями в желудке, случается очень часто от самых разнообразных причин и сама по себе не служит признаком отравления. При этом не следует забывать показаний некоторых свидетелей и особенно ценное между ними--Лешкевича, по словам которого 7 октября больной жаловался ему на постоянную и упорную рвоту, вызываемую даже приемом лекарства или глотком воды, и что, по утверждению клиницистов, рвота при брюшном тифе есть спутник высокого поражения кишечника. Холодный пот, бледность -- обыкновенный результат слабости, вызванной тошнотой и рвотными движениями. Жажда должна быть сильная, неутолимая; известно, как в поисках воды
