сказал Христос. Ведь как говорится, коню понятно: тупое, злостное самодержавие, осуществляемое древним родом и парой сотен превосходно образованных сановников, — это из рук вон плохо, но самодержавие сапожника — это гораздо хуже. Неужели так трудно сообразить: мы больны оттого, что растем, мужаем, что у нас зубки режутся, и если мы решим непременно выздороветь к ближайшему понедельнику, то это будет сумасшествие, а никак не революционная теория, не гениальное предвидение и не созидательное учение, которому суждено пережить Солнечную систему. Оттого-то Христос призывает бояться лжепророков, что мы редкие остолопы и нас легко завести в беспросветное никуда.
Откровения, рассыпанные в Нагорной проповеди Христа, суть до такой степени откровения, истины вроде бы очевидные и в то же время непостижимые, ибо они плохо сообразуются с практикой бытия, что, как ты ни мудрствуй, все остается безбрежным пространство непознанного, неподвластного нашему мятущемуся уму: впрочем, вера на то и вера, что многое воспринимаешь кожей, а не умом, и еще, собственно, неизвестно, какой из этих рецепторов чувствительней к абсолюту. Тем не менее кажется: христианство не уголовный кодекс и, наверное, не в первую очередь средство достижения вечного бытия, а искусство жить безболезненно и безвредно, искусство сосуществования с тем, что мы покуда не в состоянии изменить.
В нашем, российском случае это искусство было бы особенно на руку, так как, мнится, неистребимы многие темные стороны нашей жизни и русского человека, а история нас трепала, как никого.
Почему в нашей земле от веку господствует внутреннее нестроение, и наука, главным образом, приходит со стороны, — это вопрос десятый, нам бы сейчас, сообразуясь с историческим опытом, задаться таким вопросом: а может быть, не о том болит у нас голова, не о том мы заботимся, о чем след? Ну не дал нам Бог заметных успехов в области менеджмента, парламентаризма, юриспруденции, ну и что?! Ведь есть же у нас великая музыка, великая литература, великий подвид человека разумного — русский интеллигент, в котором сконцентрировались многие чаяния Христа… Или еще такой многообещающий парадокс: если наш соотечественник — дурного норова человек, то подобного мерзавца не сыщешь на всей планете, а если он даже нормально порядочный человек, по общерусскому образцу, то он высок до недоумения, как Жанна д’Арк, дзэнбуддист и Шопенгауэр вместе взятые. Тогда, может быть, не зря нас трепала история, может быть, не напрасно судьба обнесла нашу землю успехами внешней цивилизации, недаром же Россия особенно расположена к бытованию по Христу. Тут нам от Создателя как бы величественный намек, дескать, пить- есть — это, конечно, надо, но не в коммерции дело, а именно что кадры решают все. То есть, может быть, среди званых мы-то избранные и суть. Хоть тут и забубенная гипотеза налицо, а все может быть, ибо в Боге ничего нет невозможного, как в любви.
Государство и эволюция
Вот почему человечество, хотя и в весьма незначительной, заинтригованной своей части, повадилось читать книги: потому что чтение представляет собою способ постижения мира в себе и себя в мире за счет чьей-то единственно устроенной головы. Ведь литература — особенно русская литература, в силу того что наш писатель есть прежде всего мыслитель по художественной линии, причем щедрый до мотовства, именно редко когда додумывающий мысль до логического конца, — предоставляет читателю уникальную возможность почувствовать себя отчасти литератором, сотворцом. Оттого-то чтение в России не столько увлекательное времяпрепровождение, сколько приятный и лестный труд. Обычно читаешь и думаешь стороной: оказывается, и ты не лыком шит, и у тебя, как показывает практика, есть голова на плечах, способная додумать чужую мысль до логического конца.
Скажем, не было и нет такого заинтригованного человека, которого не оглоушили бы следующие строки из «Войны и мира» (том третий, часть первая, глава первая): «12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления».
Даром что это пока соображение, а не мысль, в заинтригованном читателе оно сразу рождает такую мысль: человек, из психически нормативных, сам по себе не способен на те злодейства, к которым его при известных обстоятельствах обязывает государственная необходимость, и, следовательно, человек нравственнее государства, вероятно, даже и всякой соции, входящей в понятие «государство», только вот, спрашивается, — почему?..
Первое, что приходит на ум: а нипочему! Вон и по Льву Николаевичу Толстому тоже выходит — нипочему; читаем в его дневнике за 1895-й год: «Мы дожили до того, что человек просто добрый и разумный не может быть участником государства, то есть быть солидарным, не говорю про нашу Россию, но быть солидарным в Англии с землевладением, эксплуатацией фабрикантов, капиталистов, с порядками в Индии, сечением, с торговлей опиумом, с истреблением народностей в Африке, с приготовлениями войн и войнами…» — одним словом, что плохо, то плохо, но отчего плохо, — на это ответа нет. Зато налицо мысль, брошенная гением на полдороге, которую донельзя хочется додумать и дописать.
Мысль, разумеется, огромная, может быть, даже неподъемная, и тем не менее желательно нащупать хоть 1/25-ю ответа на это самое «почему». Ведь больше ста лет прошло с тех пор, как человек осознал свое нравственное превосходство над государством и как Толстой поставил вопрос ребром, а между тем сколько зла понаделалось за это время при нашем прямом или косвенном участии, караул! Примерно два десятка бессмысленных революций — бессмысленных потому, что на смену одним разбойникам они приводят других разбойников, какие бы высокие цели ни имелись притом в виду, — две мировые войны и одна холодная, которые разве что Амазонию не задели, многие десятки свар ограниченного масштаба, а принудительные займы в нашем конкретном случае, а кампания против безродных космополитов, а закон о тунеядствующих; караул! То есть, действительно, невыносимо тяжко существовать в качестве психически нормативного существа, не способного не то что человека ударить, а на птичку посмотреть косо, если при известных обстоятельствах тебя могут заставить грабить и убивать: 1/25-я ответа тебя, конечно, не освободит от статуса уголовного преступника в силу государственной необходимости, но, по крайней мере, будет отчасти ясно, почему ты так низко пал.
Видимо, между личностью и обществом, в диапазоне от государства до полеводческого звена, существует некое качественное различие, поскольку отдельно взятый аграрий никогда не пойдет на то, на что он способен в составе группы, например, не забьет конокрада насмерть и не разорит соседа на том основании, что у того две коровы, изба крыта железом и в рационе отсутствует лебеда. Следовательно, у группы свои законы, входящие в жестокое противоречие с законами человеческими: себе подобного самосильно «лишить возраста» — это зась, но прикончить обществом колдуна, умеющего наводить эпизоотии на скотину, — это свободно и логично, как перекур. С другой стороны, Феликс Дзержинский в качестве государственного деятеля не затруднился арестовать целое румынское посольство и, не колеблясь, подписывал распоряжения о казни заложников, в то время как человек он был дипломатичный, чувствительный и ни в одну залетную муху не ткнул пером.
Если учесть, что соции составляются из людей, то эти противоречия переходят в плоскость трансцендентального, но тут возникают дополнительные вопросы, сколько это ни удивительно, ибо к трансцендентальному вообще-то вопросов нет: например, почему Создатель обращает свое учение не к сообществам и государствам, а к отдельно взятому человеку, но при этом заповеди «Не столпотворяйтесь» не существует, хотя зло от всяческого столпотворения налицо? Что было бы, если бы степень коллективизации человека ограничивалась семьей? — Поди, войны не вышли бы за рамки межклановых столкновений, а революции — за рамки конфликта родителей и детей. Наконец, чего ради человек создан по образу и подобию Божию, если он обречен на коллективных началах грабить и убивать?..
Ведь в том-то все и дело, что вопреки предубеждению, будто благородство, порядочность и прочие высокие качества суть выдумки беллетристов, человек приходит в мир нравственным изначально,
