демократической общественности. Да и сейчас — какой прочувствованный монолог героини, этакой Аллы Пугачевой из народа! Прав был Лобанов, оценивший тогда эту повесть.
Кажется, еще в воскресенье или в субботу на дачу по сотому позвонил Волгин. Фонд Достоевского готовит конгресс «Русская литература в контексте мировой литературы», и надо обязательно выступить на открытии. Вот с этой обязанностью — выступить, которая засела во мне как гвоздь, я прожил субботу, воскресенье, понедельник; пришел на работу во вторник, провел семинар.
Собственно говоря, с семинаром все было ясно: мое прежнее отношение к Игорю Каверину не изменилось. Игорь навёл на семинар несколько своих приятелей-интеллектуалов, которые должны были присутствовать при его торжестве и разделить с ним восторг. Я устроил традиционный опрос, во время которого какие-то вещи уточнил, тезисы записал на доске, поднял самого Игоря, заставил его объяснить, о чем он пишет и сколько. Мне очень важно было, чтобы ребята не пользовались моими поделками и не учуяли, что я сам думаю об этом, а выразили бы свое мнение самостоятельно. Игорьку досталось от Упатова и за язык, и за западную модель, и вообще всё прошло так, как я и предполагал. Даже Паша Быков, не так уж критически настроенный в предварительном разговоре со мной, во время этой дискуссии пришел к более определенным критическим выводам. Я только отметил, что в тех двух главах, которые Каверин написал о своем дяде и его квартире, проскользнула жизнь, и возникло что-то интересное, что могло бы далее развиться. Но претензии Игоря фантастические — он пишет «шедевр», не замечая, что когда конструирует свои «видения» — в них узнаются лекции Пронина, лекции Стояновского, все вторично.
В общем, семинар закончился, и меня опять ударило — надо составить для выступления на конгрессе какую-то речь. Мысли собирались медленно, но некое предчувствие проблемы и своего акцента в этой проблеме у меня уже возникло. А дальше всё просто. Дальше приходит из своего скворечника на втором этаже Е.Я., и, когда диктую, я внимательно слежу за её лицом: выражает ли оно одобрение или нет, иногда я с ней советуюсь. В этом отношении все писатели — ученики Гоголя: им всегда интересно мнение тех, кто их набирает или переписывает. Речь написали, две с половиной страницы, и я поехал в «Космос». Это далеко, морозно, дороги ужасные.
Я не очень люблю эти большие, так называемые научные собрания, я не очень верю, что они каким- то образом и что-то определяют в литературе, они определяют что-то лишь в университетской практике, а мы эту практику переоцениваем; она, конечно, помогает формировать мир писателя, его историю, и современные писатели этим пользуются, стараясь побольше мелькать перед глазами заведующих кафедрами и профессоров. Но вот Лимонов стал очень крупным писателем без помощи этой известной и деятельной профессуры, а Довлатов так и уйдет в сторону, несмотря на профессорское старание, так и останется средним региональным писателем, писателем-полужурналистом.
В низком зале на первом этаже было много народу. При входе я получил программу выступлений: я стоял 18-м, после меня — Юра Поляков, передо мной Аксёнов, Золотусский, Евтушенко. Выступления писателей перемежаются всякими ансамблями и певцами. Подобрано все это было неважно, много случайного, публика в рядах переговаривалась. Наблюдая за этим интеллигентным непорядком, я просидел два часа. И зачем эти певцы, которых плохо слушать в радиофицированном зале, зачем эти оркестры и песни на слова китайца Ли Бо и испанца Гарсия Лорка? Тем не менее сижу, в утешение смотрю на знакомые лица — вот Скатов, вот Ваня Панкеев, издавший уже такую массу собственных сочинений, что можно составить библиотеку, вот Сережа Сибирцев в черных очках и черном джинсовом костюме; мелькнул как лодка по волнам Борис Николаевич со своей бородой, мелькнуло лицо Карен Хьюит в квадратной челке, внутри у меня все гудит, потому что я думаю, как буду выступать перед этими непростыми людьми. Боюсь, что у меня иные, чем у них, тезисы. Я вообще не очень понимаю, как влияет и на публику, и на литературу эта наука.
И тут раздался звонок по моему мобильному телефону. Звонила В.С.: Витя не пришел с работы, гулять с собакой некому. Такое отчаяние поднялось у меня в душе: что же делать, почему со мною так обращается судьба? Наверняка Витя пьет в гараже, а мне обещал приехать вовремя. Да и ехать мне с ВДНХ не менее часа. Я попытался связаться с С.П., который и надоумил меня выступить на этом конгрессе: вы, Сергей Николаевич, скажете по-своему, не как все, а может быть, и лучше всех. Но его не оказалось дома, а скорее он просто не брал трубку Он, с его подозрительным отношением к телефону, обладает еще и свойством трубку не брать. Я сделал еще несколько звонков — и ушел, просидев два часа. Все еще только должно было начаться. А мне хотелось вступить в это состязание признанных звезд нашей литературы. Не получилось. Ну, дай Бог, в следующий раз.
Вот чертова речь, которая так и осталась у меня в кармане.
Дорогие коллеги! Позвольте мне от имени знаменитого высшего учебного заведения России, Литературного института имени A.M. Горького, поздравить вас, участников Международного конгресса «Русская словесность в мировом культурном контексте», с самим фактом открытия нашего замечательного собрания. Не правда ли, в этом нет ничего неожиданного? Институт, который выпустил из своих стен замечательную когорту российских писателей, имена которых у всех на слуху, приветствует Конгресс, приветствует своих коллег. Но сам факт, что подобный институт существует, что он продержался в самые тяжелые годы российской жизни, — уже многозначителен и уже сам по себе представляет некий контекст. Контекстом является, я бы сказал, полунищенское существование этого института с его проблемами ремонтов, проблемами зарплаты для преподавателей, стипендии для студентов, при которой большинство из них вынуждены работать, а не посвящать свободное свое время литературе. Но один классик, кажется, марксизма-ленинизма, говорил, что основное богатство человека — свободное время, а опыт большой литературы утверждает, что литература скорее всего создаётся в мансардах и в нищете. И я затрудняюсь здесь сказать — расцвет сейчас русской литературы или она живет в положении сироты. И что тогда говорить о контекстах? Но, тем не менее, перейдем всё-таки к основному и главному.
Широко известно мнение, что русская литература является одной из ведущих литератур мира. В этих случаях в качестве незыблемой аргументации мы тут же выставляем имена Достоевского и Толстого, Тургенева и Чехова, Маяковского и Шолохова, Солженицына и Платонова. Эти писатели принесли в мир свое знание о человеке, свое представление о времени, в котором они жили, в конце концов они даже придумали этого человека, и этот человек теперь живет вместе с нами. Вопрос заключается только в том, насколько идеи и художественные образы этих замечательных писателей внедрены в повседневное общественное сознание, насколько мы пользуемся моральными постулатами, которые принесли с собой эти писатели. Это относится и к миру, это относится и к нам. Здесь у нас, в России, мы часто идем вразрез с тем, что творится в мире. Очень запомнились два замечательных эпизода. В самом начале перестройки, в городе Нижнем Новгороде, на родине писателя отмечался юбилей Алексея Максимовича Горького. И из Москвы, из которой всегда в этот день приезжали толпы писателей, — на сей раз явился только один. Или когда наступил юбилей Маяковского, он отмечался в Италии, но не у нас. В это время мы отмечали другие юбилеи, искали другие контексты, а между тем в мире в театрах ставится Горький, во Франции стараниями знаменитого переводчика г-на Клода Фриу выходило Собрание сочинений Влад. Маяковского. Ох, какое это зыбкое дело — контексты!
Эти контексты подразумевают не только любовь к русской литературе, но и то, что сама русская литература, чтобы развиваться, должна следить не только за своим собственным хозяйством, но и за самими мировыми контекстами. И здесь я рад сказать вам, что только за последнее время в нашем Литературном институте мы провели научные конференции по древней русской литературе, по таким бессмертным русским классикам, как Заболоцкий, Ник. Островский (столетний юбилей, только что отошедший), а также конференцию по писателю и мыслителю Хомякову. Набрались мужества и провели мы Всероссийскую конференцию англистов. Это всё — контексты первого дела, которое называется «литература».
Какими пожеланиями, какими сомнениями поделиться мне здесь с вами? Я думаю, что современная русская литература не едина и не монолитна, как это было раньше. Я думаю, что в современной русской литературе все-таки существуют или пытаются существовать произведения большого стиля, но существуют, часто вопреки логике прославляемые, произведения, связанные с восторгами отдельных групп писателей. Я думаю, что на Западе не совсем ясно представляют, где проходит стрежневое течение русской литературы, — во всяком случае оно проходит не через произведения с обезличенным, легким для перевода языком. Язык — это вообще тяжелая штука для понимания. Давайте вспомним, что ведь еще Гоголь, Лесков, Бунин, Шмелев не освоены в западной литературе так хорошо, как, скажем, у нас освоены Пруст,
