замечали ее. Но смотри, ее отец говорит, что девица она с характером. Не давай ей в руки свое ружье.
Гильяно пропустил мимо ушей эту грубую сицилийскую шутку, и Пишотта, перемахнув через забор, исчез в оливковой роще.
А Юстина нарвала цветов и поставила их в старую вазу, которую нашла в замке. Цветы украсили стол. Она подала еду: зайца с чесноком и помидорами и салат в деревянной миске, заправленный оливковым маслом и красным винным уксусом. Тури показалось, что она немного нервничала и была чем-то слегка расстроена. Быть может, причиной тому были выстрелы или этот сатир Аспану Пишотта, увешанный оружием и так неожиданно нарушивший их райское уединение.
Они неторопливо ели, сидя друг против друга. Гильяно решил, что она неплохо готовит; к тому же она то и дело подкладывала ему хлеба и мяса и наполняла его стакан — мать воспитала ее как следует. Он с одобрением заметил, что у нее хороший аппетит, а стало быть, она здорова. Она подняла глаза и увидела, что он на нее смотрит. Улыбнувшись, она спросила:
— Не хуже, чем у твоей матери?
— Лучше, — ответил он. — Только не вздумай ей когда-нибудь об этом сказать.
Она продолжала смотреть на него, как кошка.
— А Венера тебя кормила так же вкусно?
У Тури Гильяно никогда еще не было романа с молоденькой девушкой. И вопрос застал его врасплох, однако его аналитический ум быстро все понял. Теперь пойдут расспросы о том, какая Венера в любви. Никакого желания выслушивать подобные вопросы, а тем более отвечать на них у него не было. Ту, зрелую, женщину он не любил так, как эту девочку, но он относился к Венере с нежностью и уважением. Она знала, что такое боль и трагедия, о которых это юное очаровательное существо и не подозревало.
Он печально улыбнулся. Она встала из-за стола, чтобы убрать посуду, но медлила в ожидании ответа. Гильяно сказал:
— Венера отлично готовит — было бы несправедливо сравнивать ее с тобой.
Над его головой пролетела тарелка, и он от души расхохотался. Он смеялся от счастья и радости, что стал участником семейной сцены, и еще потому, что с этого молоденького хорошенького личика наконец слетела маска кротости и благовоспитанности. Но она зарыдала, и он обнял ее.
Они стояли в серебристых сицилийских сумерках, которые опускаются так быстро. Он ласково прошептал ей на ухо, казавшееся прозрачным рядом с черными, как агат, волосами.
— Я пошутил. Ты готовишь лучше всех в мире. И спрятал лицо в ее волосах, чтобы она не видела его улыбки. Это была их последняя ночь, но они не столько занимались любовью, сколько говорили. Юстина снова спросила про Венеру, но Гильяно заверил ее, что все в прошлом и не стоит об этом вспоминать. Она хотела знать, как они будут встречаться дальше. Он сказал, что хочет отправить ее в Америку, а через некоторое время и сам приедет туда. Но это ей уже было известно от отца — ее интересовало, смогут ли они видеться до ее отъезда. Гильяно понял: ей и в голову не приходило, что он может никогда не увидеть Америки, что его попытка бежать может провалиться: слишком она была юна, чтобы предвидеть печальные развязки.
Рано на рассвете за ней приехал отец. Юстина прильнула к Тури Гильяно, и они расстались.
Гильяно пошел в часовню разрушенного замка и стал ждать Пишотту, который должен был доставить к нему начальников отрядов. Пока никого не было, он пристегнул к поясу пистолеты, спрятанные в часовне.
Накануне свадьбы Гильяно поделился с аббатом Манфреди своими подозрениями относительно Стефана Андолини и Пассатемпо, которые встречались с доном Кроче за два дня до кровопролития в проходе Джинестры. Он заверил аббата, что его сыну ничего не грозит, но ему необходимо знать правду. Аббат все рассказал. Как Тури и думал, сын во всем признался ему.
Дон Кроче попросил Стефана Андолини привести к нему в Виллабу Пассатемпо, с которым ему-де надо наедине поговорить. Андолини велено было ждать за дверью, пока те двое разговаривали. Это было всего за два дня до кровопролития. Когда же, после первомайской трагедии, Стефан Андолини припер Пассатемпо к стенке, тот признался, что получил от дона Кроче кругленькую сумму и за это, вместо того чтобы выполнить приказ Гильяно, направил дуло своего пулемета прямо в толпу. Пассатемпо пригрозил Андолини, что, если тот хоть словом обмолвится об этом с Гильяно, он поклянется, что Андолини присутствовал при заключении сделки с доном Кроче. Андолини был до того перепуган, что рассказал об этом только своему отцу, аббату Манфреди. Манфреди дал ему совет держать язык за зубами. Ведь прошла всего неделя после расстрела, и гнев и горе Гильяно были так велики, что он непременно расстрелял бы обоих.
И снова Гильяно заверил аббата, что не причинит его сыну вреда. Гильяно сказал Пишотте, как он поступит, но покончат они с этим делом после медового месяца, когда Юстина вернется в Монтелепре. Он не хотел становиться палачом до того, как станет молодоженом.
И вот теперь он ждал в часовне разрушенного замка, над головой его вместо крыши простиралось средиземноморское небо. Он облокотился на бывший алтарь, и тут Пишотта привел начальников отрядов. Пишотта посвятил капрала в намерения Гильяно, и тот встал так, чтобы держать под прицелом Пассатемпо и Стефана Андолини. Этих двоих подвели к Гильяно, так что они стояли лицом к алтарю. Терранова, ни о чем не догадываясь, сел на одну из каменных скамей. Он командовал охраной Гильяно в течение ночи и сейчас валился с ног от усталости. Гильяно никому, кроме Пишотты, не говорил, как он собирается поступить с Пассатемпо.
Гильяно знал, что Пассатемпо, подобно дикому зверю, носом чуял малейшие перемены и мог распознать опасность по запаху, исходившую от людей. И потому Гильяно старался вести себя с Пассатемпо, как обычно. Он всегда держался с ним на расстоянии — в большей мере, чем с остальными. Он и отослал Пассатемпо с его отрядом в отдаленный район Трапани, потому что слишком ему претило видеть этого зверя. Он использовал Пассатемпо, когда надо было казнить осведомителя или пригрозить несговорчивому «гостю», не желавшему платить выкуп. Достаточно было одного вида Пассатемпо, чтобы нагнать страху на пленников и сократить переговоры, ну а если это не действовало, Пассатемпо сообщал, что ждет их самих и членов их семьи в случае неуплаты выкупа, причем говорил с таким смакованием, что «гости» тут же прекращали торговаться, лишь бы поскорее оказаться подальше от него. Гильяно наставил на Пассатемпо свой пистолет-автомат и сказал:
— Прежде чем мы расстанемся, надо расквитаться с долгами. Ты нарушил мой приказ, взял деньги у дона Кроче и расстреливал людей в проходе Джинестры.
Терранова, сузив глаза, наблюдал за Гильяно, он начал опасаться за свою жизнь: а что, если Гильяно таким способом пытается выяснить, кто виноват. Вдруг и ему он сейчас предъявит такое же обвинение. Он уже приготовился защищаться, но тут увидел, что и Пишотта направил свой пистолет на Пассатемпо.
— Я знаю, — сказал Гильяно, обращаясь к Терранове, — что ты и твой отряд выполнили мой приказ. А Пассатемпо не выполнил. Таким образом, он и тебя подставил под удар: ведь не узнай я правды, мне пришлось бы расстрелять вас обоих. Но сейчас мы будем судить только его.
На лице Стефана Андолини не дрогнул ни один мускул. Он, как всегда, верил в судьбу. Он был чист перед Гильяно — значит, ему ничего не грозит.
Пассатемпо все понял. С присущим ему звериным инстинктом он почуял близкую смерть. Он сам должен пустить им кровь — ничто другое его не спасет, но на него смотрели два дула. Значит, надо потянуть время, выждать момент и в последней отчаянной попытке наброситься на них. И он сказал:
— Стефан Андолини передал мне деньги и указания, с него и спрашивай, — в надежде, что Андолини рванется вперед, желая защититься, и тут он сможет с ними со всеми разделаться.
— Андолини признался в своих грехах, — сказал Гильяно, — к тому же он не сделал из пулемета ни единого выстрела. Дон Кроче обвел его, как и меня, вокруг пальца.
Пассатемпо был все-таки до крайности туп.
— Но я убил не меньше ста человек, — недоумевал он, — и все всегда было в порядке. И в Джинестре-то это было добрых два года тому назад. Мы уже семь лет как вместе, это был единственный раз, когда я тебя ослушался. Дон Кроче мне резонно объяснил, что ты не очень-то расстроишься. Просто из-за своей мягкости сам бы ты никогда этого не сделал. И потом — несколькими покойниками больше, несколькими меньше, какая разница, в первый раз, что ли? Тебя-то ведь я не предавал.
