постепенно пациенты пошли к нему. В первую неделю Дойл заработал 1 фунт 17 шиллингов и 6 пенсов, во вторую — 2 фунта, в третью — 2 с половиной…
В свободное от работы время Бадд не сидел без дела. Он пытался убедить Дойла, что надо издавать еженедельную газету; изобрел “пружинный щит Бадда” — потрясающее приспособление, предназначенное закрывать пружинной заслонкой любую пробоину в корпусе корабля… Вообще не было дня, чтобы Бадд не выдумал какого-нибудь чудесного способа сколотить состояние. Он сетовал, что вынужден ограничиваться тремя-четырьмя тысячами фунтов, которые приносят пациенты Плимута. Разве это его уровень? Вот кабы целый континент оприходовать… Не уехать ли им в Южную Америку? Там можно заняться глазной хирургией. Он считал, что это исключительно перспективная область: люди неохотно тратят деньги на свое здоровье, но зрение — такая штука, за которую и последнего пенни не жалко. Дойл отметил про себя, что это резонное соображение.
На заднем дворе Бадд строил конюшню, в чем Артур ему помогал. И вот в один прекрасный день Бадд решил купить лошадь у армейского офицера, которую тот приобрел за 150 фунтов, но готов был расстаться с ней за 70, поскольку у животного оказался на редкость дурной нрав. Такая сделка была очень в духе Бадда. Вышло из этого нечто невообразимое.
“Конь был хорош: вороной, с сильной гордой шеей и мощными плечами, но гнусными повадками и очень неприятным выражением в глазах… Бадд вскочил в седло и быстро овладел им, управляя при помощи рукоятки хлыста, которой он постукивал коня между ушей. Однако подлая тварь не собиралась так просто сдаваться. Но и Бадд, несмотря на то что не был наездником, прилип к седлу крепко: конь несся вперед, назад, шел боком, вставал на задние ноги, бил передними, выгибался дугой, брыкался и лягался — словом, вытворял черт-те что. Бадд оказывался то у него на голове, то вдруг почти на хвосте, но только не в седле, он потерял шпоры, колени задирались выше подбородка, пятками он нещадно колотил дрянную скотину по бокам, а руками хватался за что ни попадя — уши, хвост и гриву. При этом он умудрялся не выпустить хлыст и при малейшей возможности лупил коня. Полагаю, он вознамерился сломить его непокорный дух. Но не всякое намерение исполнимо. Конь вдруг сдвинул все четыре ноги вместе, нагнул голову, вздыбил спину, как ошпаренный кот, и трижды судорожно подскочил вверх. От первого скачка колени Бадда взвились выше ушей, на втором пятки бешено замолотили воздух, а на третьем всадник отправился в полет, словно камень из пращи. Он чудом не врезался в стену, ударился лбом о железную балку и с глухим стуком рухнул оземь. Однако через секунду он был уже на ногах. Кровь заливала перекошенное яростью лицо, безумным взглядом он обвел двор, а затем ринулся в недостроенную конюшню за топором, дабы свершить справедливое возмездие”.
Но Дойлу удалось схватить его сзади за ремень куртки и задержать на пару секунд — этого времени офицеру, бледному как мел, хватило, чтобы исчезнуть вместе со своим скакуном.
Однако вскоре друзья рассорились. Чем больше у Дойла становилось пациентов, тем прохладнее делалось отношение к нему супругов Бадд. Казалось, его присутствие начинает их тяготить. Позднее он узнал, что они имели привычку читать письма его матери, в которых Мэри Дойл осуждала и их обоих, и сына — за то, что связался с ними. Разумеется, это усугубляло ситуацию.
В итоге как-то утром Бадд вошел в кабинет Артура крайне мрачный и заявил, что тот разрушает ему практику. С тех пор как он повесил на дверях клиники свою табличку, число пациентов Бадда неуклонно падает. Нет, дело не в том, что Артур нарочно отбирает его клиентов, но просто, видя две таблички, они не могут решить, к кому идти. Конан Дойл гневно ответил, что дело это легко поправимо. Он взял на дворе молоток, отбил табличку от двери и сообщил, что уезжает. Супруги не уговаривали его остаться, но на следующий день Бадд заболел, и Дойлу пришлось ухаживать за ним три недели и, пока он не поправился, принимать всех больных.
В благодарность Бадд предложил ему что-то вроде временного пособия: один фунт в неделю, чтобы иметь возможность открыть собственную практику. Артур смирил гордыню и согласился.
Поначалу он хотел обосноваться в Тавистоке, но затем выбрал Портсмут — как и Плимут, портовый город, где, как он надеялся, будет достаточно пациентов. Возможно, он не знал тогда, что с Портсмутом связано немало известных литературных имен: там родились Диккенс и Джордж Мередит, жили Вальтер Безант и Редьярд Киплинг, а Герберт Уэллс работал приказчиком у торговца мануфактурой в Саутси, по соседству.
Итак, в июне 1882 года Дойл сложил свои нехитрые пожитки в сундук и сел на пароход до Портсмута, исполненный радужных надежд, несмотря на крайне неопределенное будущее. Впервые ему предстояло действовать на свой страх и риск: “Всю мою наличность составляли десять фунтов, и я знал, что мне предстоит не только покрывать из них текущие расходы, но и приобрести мебель для дома. С другой стороны, одного фунта в неделю было совершенно достаточно на личные нужды, а юношеский задор, веселое “как-нибудь-прорвемся” позволяли мне с оптимизмом глядеть вперед”.
Глава 5
Борьба на практике
МОЛОДОЙ ДОКТОР СОШЕЛ НА БЕРЕГ В ПРИГОРОДНОМ местечке Саутси, которое уже превратилось в курорт — с бассейнами, отелями и затейливыми садами. Он оставил сундук на пристани и поехал в город на трамвае, чтобы налегке заняться поисками жилья. Кондуктор назвал ему район, где можно недорого снять комнату, “на обшарпанно-изысканной главной улице”. Позвонив в первую понравившуюся дверь, он тут же сговорился о комнате, за 10 шиллингов 6 пенсов в неделю.
Вечером Артур пошел пройтись, подышать морским воздухом и стал участником уличной потасовки. Сперва он увидел толпу, окружившую краснорожего пьяницу, на глазах у всех избивавшего свою жену, — при том, что на руках она держала младенца. Дойл протолкался поближе и попробовал было его урезонить, но тот вдруг развернулся и вцепился ему в горло. “Спустя несколько часов по приезде в город я — в цилиндре, благообразном докторском сюртуке и лайковых перчатках — дрался со здоровенным подонком на одной из самых оживленных улиц, окруженный злобно орущими зрителями. Спрашивается, что это, если не адское невезение?” По случайности в драку вмешался какой-то матрос, и Дойл воспользовался этим, чтобы улизнуть. Он поспешно подобрал трость, отряхнулся и зашагал прочь, благодаря Бога, что не пришлось первую же ночь провести в полицейском участке.
Назавтра он принялся тщательно подыскивать место, где можно было бы открыть медицинскую практику. Купил на почте за шиллинг карту города, разложил ее на столе и наметил маршруты. Каждый день после завтрака он отправлялся бродить по улицам, высматривая таблички с именами врачей. Затем, пообедав за три пенса, возвращался домой около четырех и отмечал на карте места дислокации конкурентов. “В итоге у меня оказался подробнейший план, благодаря которому я отлично понимал, где можно обосноваться и где обретается противник”.
В конце концов Дойл поселился в Саутси, на Элм-гроув, 1. Трехэтажный дом из красного кирпича назывался “Вилла в кустарнике”, и было в нем восемь абсолютно пустых комнат. За аренду просили 40 фунтов в год, но Дойлу удалось обойтись без уплаты задатка — он беззастенчиво сослался на родство с директором Национальной галереи в Дублине, кавалером ордена Бани, то есть с дядюшкой Генри. “Это был мой собственный дом — весь целиком мой! Я запер дверь, уличный шум стих, и, стоя в пустом пыльном холле, я испытал неведомое доселе ощущение уединенного покоя”.
Он заказал в кредит мази, порошки, таблетки, настойки и микстуры — на 12 фунтов. Приобрел на распродаже два столика, три стула, подставку для зонтов, половик, занавески, небольшую железную кровать, решетку для камина, туалетный набор и три картины в приемный кабинет, уплатив за все про все чуть больше четырех фунтов. Полфунта чая, фунт сахара, банка сгущенного молока и банка тушенки завершили список приобретений, после чего в кармане у него осталось около двух фунтов. Торговец скобяными товарами изготовил и прибил к дверям замечательную медную табличку: “Доктор Конан Дойл, терапевт и хирург”. Доктор дождался, когда стемнеет, чтобы соседи не увидели, как он самолично натирает эту табличку и подметает дорожку к дому.
Почти всю мебель он расставил в приемной, дабы создать видимость благополучия, но занавес, отделявший приемную от жилых комнат, не мог скрыть очевидного. “Кухня” представляла собой лишь
