небольшую сковороду, которую Дойл приспособился разогревать на газовом рожке, но частенько она оказывалась лишней: доктор сидел на хлебе и воде.
За первые десять месяцев он потерял десять фунтов веса. Его дорожный сундук служил разом и буфетом, и столом. Наверху была обставлена одна спальня, и то весьма скудно: кровать, кувшин с тазом и большой деревянный ящик, найденный в саду. Первое время Дойл спал на голых железных пружинах, завернувшись в плащ и подложив под голову “Основы медицины” Бристоува, но потом Мэри прислала ему одеяла, простыни и подушки, а матрас он соорудил из соломы и стружек, в которые были упакованы заказанные им медицинские препараты.
Первого июля 1882 года Дойл поместил в вечерней газете, почему-то в разделе “Разное”, небольшое объявление: “Доктор Дойл сим извещает, что переехал на “Виллу в кустарнике”, Элм-гроув, дом 1”. Эта хитроумная формулировка подразумевала, что он не какой-то новичок, а просто оставил прежнюю практику и перебрался на новое место. Красная лампочка у входной двери (приобретенная в кредит), извещала, что врач дома, готов принять больного. “Пока ни одного пациента, — писал он матери неделю спустя, — но зато целые толпы любопытных, которые останавливаются прочесть, что написано на моей медной табличке. В среду вечером за четверть часа ее изучили восемнадцать человек, а вчера я насчитал за то же время двадцать четыре”.
Первым посетителем оказался местный викарий, осведомившийся, будет ли он ходить на службы. Конан Дойл заверил его, что нет, не будет, и подробно объяснил почему, после чего глубоко потрясенный священник спешно отправился восвояси. Когда дверной колокольчик зазвонил вновь, на крыльце обнаружился бородач в высоком цилиндре. Дойл впустил его, “изобразив, что по случайности оказался в холле и решил не тревожить прислугу”, проводил посетителя в кабинет, усадил на стул и тут же, по частому покашливанию, определил, что у него проблемы с бронхами. Он ошибся. Бородач нервно покашливал по причине того, что прошлый жилец задолжал газовой компании 8 шиллингов 6 пенсов, каковые он надеялся получить с нового постояльца. Наконец явилась и пациентка, “анемичная старая дева с хронической ипохондрией: надо полагать, она уже измучила всех врачей в городе и теперь пришла к новенькому… Избегая смотреть мне в глаза, она сказала, что придет в следующую среду. За прием она смогла заплатить шиллинг и шесть пенсов, что было исключительно кстати. Этих денег мне хватило на три дня”.
В письме к приятелю из Эдинбурга Дойл рассказывал, что следующая пациентка пришла через шесть дней. “Ей нужно было сделать прививку. За вакцину, выписанную из Лондона, я отдал 2 шиллинга 6 пенсов, а за труды получил 1 шиллинг и 6 пенсов. Из чего я заключаю, что, если пациентов не станет больше, мне придется продать мебель”. Чуть позже он писал этому приятелю, что пациенты “так и кишат — по два в неделю”.
Дойл рассчитывал все до последнего фартинга: на чай, молоко и сахар в день уходило пенни, буханка хлеба — 2 пенса и 3 фартинга, а обед — обычно это была жареная рыба, сухая копченая колбаса или отварная солонина — стоил 2 пенса. Кроме того, он обнаружил, что, если поливать цилиндр водой, тот блестит, как новый, что и проделывал всякий раз, выходя в город. С привычкой курить трубку пришлось расстаться, о чем он горько сожалел, но отказаться от вечерней газеты за полпенни было невозможно. Дойл внимательно следил за событиями в мире, особенно за тем, что происходило в Египте, где Королевский флот блокировал Александрию: вскоре Британия должна была вступить в войну за безопасный доступ к Суэцкому каналу, позволявшему вдвое сократить путь в Индию.
Вскоре после того как он обосновался на “Вилле в кустарнике”, пришло возмутительное послание от бывшего партнера из Плимута, в котором тот брал назад свое обещание об уплате одного фунта в неделю. “Когда служанка прибирала в комнате после вашего отъезда, — писал Бадд, — в камине она нашла обрывки бумаги. Увидев на них мое имя, она, как и следовало, отнесла их своей хозяйке, а та сложила их вместе, и получилось письмо к вам от вашей матери, где меня поносят самым гнусным образом, называют “мошенником, злостным неплательщиком” и “бесчестным Баддом”. Остается сказать, что мы были потрясены, как вы могли участвовать в подобной переписке, и впредь отказываемся иметь с вами дело”.
Дойл был уверен, что никаких писем не оставлял, и понял, что Бадд читал его корреспонденцию, когда он еще жил в Плимуте. Стало ясно, что Бадд и не собирался платить ему, а просто выжидал, пока Дойл свяжет себя денежными обязательствами на новом месте, чтобы объявить о своем отказе, — уж тогда финансовый крах бывшего друга будет неизбежен. Дойл ответил Бадду, что письмо прочел “с истинным удовольствием”, ибо оно устранило единственное разногласие между ним и матерью. “Она всегда считала, что вы скверный человек, а я всегда вас защищал. Теперь я вынужден признать, что она была права с самого начала”.
Несмотря на это, Артур сохранил в душе теплое чувство к Бадду, возможно, как дань молодости, а возможно, и за то, что много раз использовал его яркий характер в своих книгах. Когда Бадд, которому было едва за тридцать, умер в 1899 году, Общий медицинский совет провел расследование его “нестандартных” методов лечения, и в результате его вдова и четыре дочери остались практически без гроша. Дойл, полагавший это делом чести, долгие годы анонимно посылал им деньги.
Но в тот момент он горько сожалел, что лишился поддержки, и скрепя сердце несколько раз был вынужден обратиться к матери. Однажды он написал ей, что остался с двумя шиллингами в кармане, так что “если у вас есть хоть что-нибудь “лишнее”, вспомните о бедных”. “Лишнего” у Мэри Дойл, естественно, не было, но она исхитрилась прислать немного денег, наверное с помощью Уоллера.
Зато старший сын взял к себе девятилетнего брата Иннеса. Артур был очень рад, что “парнишка в коротких штанишках” составит ему компанию, поскольку первые месяцы в Саутси ему было довольно одиноко. К тому же он надеялся, что и матери будет полегче, ведь с ней остались только две младшие дочери, Иза и Додо. “Чем скорей он приедет, — писал Артур матери, — тем лучше. Теперь, когда забота о квартплате спала с моей души, мы будем отлично питаться. Мне приходится ждать почти до полуночи, чтобы незаметно для соседей начистить дверную табличку и подмести крыльцо. Газ отключен, но есть свечи”.
Что до Иннеса, то тот был счастлив переехать к обожаемому брату и весело воспринял спартанские условия их быта — в Эдинбурге бывало и похуже. Он быстро привык к жизни на “Вилле в кустарнике”, пошел в местную школу — “Дом надежды” на Грин-роуд (“домом скорби” звал его Р. Киплинг, учившийся там на несколько лет раньше), и с удовольствием взял на себя обязанности протирать табличку на двери, подметать, быть на посылках, впускать пациентов, когда Артур был занят с другими больными, и слал домой бодрые письма с кучей смешных ошибок. “Пацыэнтов целые толпы, — писал он 16 августа 1882 года, возможно несколько приукрашивая истину. — Зашибаем деньги — на этой недели три шиллинга. Сделали прививку младенцу и заличили у одного человека чихотку. А севодня приехал цыган в повозке, продает карзины и стулья, мы решили, нечего ему звонить в дверь сколько он хотел. А он звонил два или три раза, и Артур как заорал: “Уходи жива!” — а он опять звонит, и я пошел в низ, открыл ящик для писем и заорал “Уходи жива!”. Он стал ругаца на меня, и сказал что хочет видеть Артура. Артур все время думал, что дверь открыта и орал “Закрой эту дверь!”. Тогда я пошел на верх и сказал, что тот человек сказал, а Артур спустился. Мы узнали, что у его ребенка корь… и после всего мы получили от них шесть пенсов”.
Иннес, конечно, отлично понимал, что они с братом нуждаются, и порой не мог скрыть своих чувств. Однажды, распахнув дверь перед пациентом, он радостно закричал Артуру, который был наверху: “Ура! Опять младенец больной!”
Денег было в обрез, и доктор Дойл нередко наведывался к местному ростовщику, чтобы заложить свои часы. С торговцами он установил бартер: они ему продукты, он им свои услуги. Особенно часто к нему обращался бакалейщик, страдавший эпилепсией, так что сахар и чай в доме не переводились. Такова уж парадоксальность профессии: если врач хорошо лечит больных, ему нечего есть. Поэтому, когда бакалейщик чувствовал себя хорошо, братья сидели на сухарях и копченой колбасе, а когда плохо — ели хлеб с маслом и ветчиной. Артур кое-чему научился у Бадда, и, когда у его дверей в ноябре 1882 года произошел несчастный случай, он отправил Иннеса дать такое объявление в “Вечерние новости”: “Происшествие, которое могло иметь самые печальные последствия, произошло сегодня днем на Элм-гроув. М-р Робинсон, проживающий на Виктория-роуд, ехал верхом на лошади мимо гостиницы “Буш”, как вдруг стременной ремень оборвался и он упал на землю. Лошадь испугалась, встала на дыбы, а затем рухнула, придавив наездника. Соседи высвободили его и тут же отнесли к доктору Конан Дойлу в “Виллу в кустарнике”, расположенную по соседству. Врач тщательно осмотрел пострадавшего, оказал ему первую
