миллион долларов! На богатых мужиков охота день и ночь, во всех рыбных местах куча девок. И не грымзы беспонтовые, а девятнадцатилетние Барби – длинноногие, загорелые, подтянутые. Думаешь, легко мне в свои тридцать шесть с ними соперничать?.. – Она вздохнула. – Ой, ты что, тренажер купила?
(Тему переводит. Я Жанкины хитрости знаю наизусть =))
- Молодец, – говорит, – одобряю! Наконец-то за себя взялась…
Я не стала объяснять, что тренажер приобрела для Георгия – он в последнее время мало двигается, и стал расплываться. Пусть лучше занимается спортом, чем сидит перед телевизором или с друзьями в шашлычной.
Выхухоль
ты просто золотая жена ))) кто бы мне купил тренажер… А лучше тачку (мечтая)
Ацкий кактус
кормид поид тринажоры пакупаед. нахрен он тибе ваще
Элис
Не хочется совсем одной оставаться, Ацкий кактус. Вон Советники и те разбежались =)
Хотя знаете, мне сейчас одна мысль… Фиш спрашивал у нас с Виргусом адреса – чтобы убедиться в нашей реальности. И я назвала… не тот адрес. От фонаря сказала улицу, дом… Не знаю почему, не спрашивайте. Испугалась чего-то.
И сейчас думаю – скажи я правду, может, все обернулось бы иначе?
Выхухоль
круто. И чего мне раньше в голову не пришло – взять и пробить по прописке! сама не пробовала?
Элис
Да, узнавала. Но где гарантия, что они сказали…
Еще раньше мы пытались встретиться в реале. Даже дважды. Но в первый раз у меня на работе случилось ЧП, а Виргус проспал. В следующий раз Фиш застрял в пробке, а Виргус… Виргус опять проспал =)
Ацкий кактус
болбесы вы а тилифон на што?!
Элис
Ты не поверишь, Ацкий кактус, но при возвращении в реал номера телефонов стираются из памяти начисто. Там вообще все не просто…
Хотя сейчас уже не имеет значения.
Фиш. Не надо песен
Майский вечер. Темнеет, зажигаются фонари и окна домов. Я выезжаю из ворот, качу по асфальтовой дорожке, сворачиваю на улочку, опять поворот – и вливаюсь в поток машин.
Мягко урчит двигатель, приборы на щитке подсвечены синим. Вставляю в музыкальный центр сольный диск Андрея Макаревича «И т.д.». Включаю функцию «в случайном порядке».
Плеск волн, далекий пароходный гудок и голос под гитарный перебор:
«Нашим лодкам не встретиться, видно, никак. Унесло за большие дела, за беду. Я с почтовыми рыбами шлю тебе знак, Что по-прежнему жив и пока еще жду».
Я плыву по течению автомобильной реки. Мир разграничился тонированными окнами на «здесь» и «там», и по эту сторону я как в большом аквариуме из голубоватого стекла. Хотя, возможно, гигантский океанариум с домами, машинами и пешеходами-сомнамбулами – снаружи?
«Я, как прежде, в пути между «здесь» и «нигде», Я срываю цветы среди россыпи льда, Я рисую гусиным пером по воде, И движенья пера долго помнит вода».
Музыка затягивает. Мысли и чувства живут автономно, а тело без спешки выполняет привычные действия. Включаю левый поворотник, плавная дуга, притормаживаю перед светофором, жду, отпускаю тормоз… опять в потоке.
Время в салоне вязкое, густое, течет словно в другом измерении.
Оглядываюсь по сторонам.
Сибирский тракт. С этой улицы начинался путь, по которому когда-то брели в ссылку каторжники. Я поеду в обратном направлении.
«Я уже не прошусь ни к кому на постой, Я смотрю на закат и плыву на Восток. И порой старый Эльм, полоумный святой, Зажигает на мачте моей огонек».
Улица Пионерская. Дом номер шесть слева – общежитие консерватории.
Длинный кирпичный забор артиллерийского училища. Перед центральными воротами две пушки времен второй мировой…
В начале восьмидесятых произошел случай: выпускники артучилища, получив новенькие лейтенантские погоны, разгулялись и ночью сняли пушку с постамента. И выкатили на трамвайные пути, что проходят недалеко от КПП. В пять утра вагоновожатая первого трамвая в ужасе протирала глаза – грозное длинноствольное орудие прямой наводкой целилось в лобовое стекло…
Советская площадь. Машин становится больше.
За улицей Искры, как всегда, пробка.
Парень с девушкой идут вдоль автомобилей с плакатом: «Вы можете оказать помощь инвалидам по слуху, купив…» Опускаю стекло, протягиваю полтинник. Получаю шариковую ручку и благодарный кивок.
Улица Абжалилова. Желто-белое здание – пятая общага КАИ. Когда-то здесь проходили забойные студенческие дискотеки. Местные вахтеры славились невероятной суровостью, и несколько раз, помню, приходилось лезть наверх по связанным простыням…
Пешеходы одеты уже по-летнему: мужчины в рубашках, девушки открыли незагорелые ноги. Старые вязы Арского кладбища подернуты нежно-зеленой дымкой. У ворот сидят бабушки с цветами.
…Мне позвонили ночью и я успел прилететь из Москвы. Вошел в квартиру, и она показалась мне незнакомой – везде горел свет, пахло лекарствами. Запах был резким, холодным, враждебным…
Макаревич запел:
«Пусть горе и печаль церковной свечкой тают, Последнее «прости», последнее «прощай». Не плачь, мой друг, не плачь – никто не умирает, И не они, а мы от них уходим в даль».
…Меня провели в спальню. Профессор лежал под стареньким цветастым одеялом, маленькое лицо – бледное, неживое. Рядом на тумбочке пузырьки и упаковки с таблетками.
- Проходи, мой мальчик. Как хорошо, что ты…
Сухая рука в пигментных пятнах. Слабое пожатие.
- Что с вами, Профессор?
- Да ничего особенного… Моя болезнь называется «старость», какой бы диагноз не называли врачи.
Стеклянный бесплотный голос.
- Вы поправитесь.
- Постараюсь, но… похоже, мое время пришло.
«Пусть Бог нам положил до времени разлуку, Но если ты упал и враг занес клинок…»
- И вы так спокойно об этом говорите?
