Руки женщины безжизненно упали вдоль тела, и, глядя на деньги, лежавшие в подоле, она качала головой.
— Мама, ну что вы, нельзя так…
Она подняла руку и краем фартука вытерла глаза.
Чтобы не смущать ее, он отвернулся и стал растираться полотенцем.
— Сынок, ведь сегодня суббота… Я просто не знаю, что со мной… Первая суббота…
Слезы не давали ей говорить.
Он прошел в смежную с кухней комнату и начал искать в шкафу чистую сорочку.
Мать снова взяла деньги и положила их на стол. Когда сын вернулся на кухню, она поднялась из?за стола и, указав на деньги, сказала:
— Здесь триста пятьдесят три…
— Столько же написано на конверте, мама, триста пятьдесят три песеты и десять сентимо.
Снова они стояли друг перед другом и молчали.
— Сынок, ты мне должен сказать…
И снова те же взволнованные слова. В них робость и страх, которые всегда овладевают бедняками, если им приходится говорить о заработанных в поте лица грошах.
— О чем вы, мама?
— Скажи мне, сколько ты хочешь взять себе? Здесь есть и твоя часть, на то ты и работаешь, а другая — на общие расходы.
Он начал нервно застегивать рубашку, стараясь не смотреть ей в глаза. Он часто думал об этом, эта мысль преследовала его утром и вечером, когда он шел на работу и по дороге домой. И сегодня, когда он возвращался с первой получкой в кармане, он думал о том же.
— Мне ничего не надо, мама. Как?нибудь обойдусь.
Женщина стала возражать. Она догадывалась, что он был бы не прочь получить часть денег. И он догадывался, что она знает, о чем он думает. Глубокая жалость друг к другу внезапно охватила обоих. Деньги лежали перед ними на столе, а они стояли, смотрели друг на друга, и сердца их сжимались от жалости друг к другу. Получка лежала на столе: одна, две, три сотни…
— Сынок, ты имеешь право на свою часть. На личные расходы. Я дам тебе сколько скажешь.
— Как хотите, мама.
— Сколько, сынок?
Он молчал, будто воды набрал в рот.
Мать взяла деньги. Глаза сына с тайным стыдом следили За ее движениями.
— Вот, сынок, возьми. Эт0 тебе. На расходы. Хватит?
— Да, мама, — еле слышно ответил сын.
Вечерело. Пора было зажигать свет. Клочок неба над их улицей, к счастью не закрытый домами, постепенно темнел. Была суббота. В день получки в душах людей, живущих в Этих кварталах, рождалось прекрасное чувство солидарности.
Мать сняла с гвоздя сумку и собралась уходить. В комнате сын кончал одеваться.
— Сынок, я иду в магазин, надо успеть до закрытия. Тебе купить что?нибудь?
Он сказал, что не надо, пусть купит что?нибудь на ужин для всех.
«Вот и мужчина в доме. Куплю?ка еще бутылку вина», — решила женщина.
ОЖОГ (Перевод с испанского Е. Родзевич)
Было уже далеко за полночь, а Лауро и Андрес продолжали работать у печн. Каждые пять — шесть минут они открывали железную дверцу и заглядывали внутрь раскаленной докрасна ослепительной пасти, где обжигались тарелки и ковши. Посуда висела на длинной жерди, которую лизали языки пламени.
У мастера Лауро худое лицо всегда голодного человека со множеством морщин вокруг рта. Он почти все время работает молча, лишь изредка бормочет что?то хриплым голосом, ни к кому не обращаясь.
Пока обжигаются тарелки, Андрес рассматривает еще недавно светлую, а теперь почерневшую рубаху Лауро. Она с короткими рукавами, надета поверх брюк, на ней потеки пота, и с каждым днем недели их все больше. Андрес научился отсчитывать время по многим приметам, и по этим потекам тоже.
Каждый вечер Андреса одолевают одни и тс же мысли. Дни бегут, а мысли прежние, тоже слегка отдающие запахом пота. В понедельник он думает о воскресном вечере, когда можно потанцевать и выпить сидра в кабачке «Эль ранчо чико». Туда любят заходить полуночники. В кабачке играет славный оркестрик из четырех музыкантов, поющих под собственный аккомпанемент. Обычно, когда музыканты кончают играть, начинается потасовка.
По субботам Лауро думает о воскресенье, а по пятницам — о субботней получке.
В доме, где он живет, случаются драки, порой слышится ругань. Напившись, мужчины избивают жен. Женщины бранятся, когда мужья приносят свою жалкую получку. Андрес привык видеть в своем квартале беременных женщин и босых нечесаных ребятишек. Постепенно сердце Андреса твердеет, словно раскаленная глиняная посуда. Порой, стоя у печи, Лауро разводит руками и сам себя спрашивает:
— До каких же пор терпеть все это?
Во время работы они съедают принесенные из дому завтраки, потом зовут водовоза и пьют из большого глиняного кувшина. Водовоз объезжает гончарные цехи два — три раза за ночь.
— Пора, — говорит Лауро.
Он открывает печную дверцу и вытягивает жердь с обожженной посудой. Тарелки и ковши переливаются и блестят, словно их только что обмакнули в кровь.
Андрес ставит посуду в ряд на подставки. Остынув, она меняет свой цвет.
— Последняя партия! — радостно говорит Лауро. Работа подходит к концу. Те, что скоро придут, будут работать уже в утреннюю смену.
На перекладине висит новая партия посуды. Резким толчком Лауро закрывает железную дверцу. И опять оба ждут. Андрес садится.
Из глубины зала какой?то рабочий попросил воды.
Андрес устал, ноют ноги в альпаргатах, глаза слипаются.
— Что с тобой? — спрашивает Лауро.
— Да так, ничего, — отвечает Андрес.
Ожоги случаются, если прикоснешься к раскаленной посуде, что висит на первом крюке у самой дверцы. Достаточно приблизить руку к пышущей жаром глине, и кожа начинает дымиться, а потом сморщивается, словно посуда до обжига.
— Лауро, покажи.
Лауро приготовился открыть дверцу. Он оборачивается и спрашивает:
— Что?
— Твой ожог.
Они посмотрели друг на друга. В глазах Андреса страх. В глазах Лауро усмешка и сострадание. «Он как глина — его надо обжечь», — думает Лауро.
— Хочешь попробовать?
Ожоги бывают легкие и тяжелые. Все зависит от того, сколько дней хочет отдохнуть рабочий. У некоторых все тело покрыто шрамами. На фабрике, где стоят десять гончарных печей, среди рабочих есть и такие, как Андрес. Они еще не пробовали огня.
— Покажи, — повторил Андрес.
Лауро подходит к Андресу и поднимает рубаху. Шрам еле заметен. Начинаясь у шеи, он прячется в волосах на груди.
— Тогда мне дали освобождение на целый месяц, — сказал Лауро.
Опустив рубаху, он опять подошел к печи. Андрес обхватил руками голову.
— Я боюсь, боюсь, — простонал он.
Парень был в отчаянии, один его вид вызывал жалость. Лауро понимал, что сейчас на душе у
