После этого следуют другие песни, полные непокорства и удивительно хорошего юмора. Концерт заканчивается песней тюрьмы Вентас на мотив «Мадлон»[16], которую исполняет в полный голос весь коридор:
Кончается песня словами:
Надзирательница врывается в коридор с истерическим воплем:
— Молчать! Всех посажу в одиночки!
— Вот она, Шут гороховый, — с издевкой говорит мне одна из девушек.
Появляется другая надзирательница. Ее костистое лицо окаймляет квадратная грива серых, жестких, как проволока, волос; челка закрывает брови. Огромные ноги обуты в туфли на низком каблуке.
— Христофор Колумб, — шепчет мне какая?то добрая душа.
Прозвище так остроумно — да простит меня прославленный первооткрыватель Америки, — что я едва сдержваю смех.
— Девочки, строиться! Девочки, «считалка»! — кричит старшая без всякого успеха.
Наконец с грехом пополам нас удается построить парами, Христофор Колумб считает и пересчитывает узниц, сбивается, снова считает. В результате ей приходится смириться с той цифрой, которую называет старшая.
С поднятой вверх рукой нас заставляют пропеть фалангистский гимн «Лицом к солнцу». Женщины поют вразнобой, с такой явной неохотой, что вдобавок нам приходится скрепя сердце пропеть «Ориаменди».
«За бога, за родину, за короля…» И вдруг я слышу слова, которые наполняют меня ликованием и которых никак не мог написать автор гимна карлистов:
Мы своей добьемся цели, Настоим мы на своем И правительство Негрина[17]
Мы и Испанию вернем…
Христофор Колумб подбегает к нам с другого конца коридора злая, словно фурия, и, не зная что делать, начинает выкрикивать обычные лозунги:
— Испания!
— Единая! — вяло отвечаем мы.
— Испания!
— Великая! — откликаются двое или четверо.
— Испания!
Мощный, единодушный возглас звучит, как вызов:
— Свободная!!!
Наступает ночь. Узницы расстилают свои матрацы, готовясь ко сну. Учащаются ссоры.
— Ты залезла на мой кирпич.
— Кто? Я? Посчитай получше. Раз, два, три.
— Сюда смотри. Видишь, здесь только полтора.
— Может, ты отодвинешь немного матрац? Я не могу постелить себе постель.
— Я тоже.
После долгих пререканий все наконец устраиваются. Анхела и моя соседка справа, молодая женщина с очень бледным лицом, обучают меня сложному искусству приготовления постели на площади в три кирпича на шесть, то есть на шестидесяти сантиметрах в ширину и на метре сорок в длину.
— В это время, — говорит мне Анхела, — я вспоминаю своих мальчишек. Дома, перед сном, я всегда целовала их, а теперь… бедняжки…
Она порылась в вещевом мешке и вытащила оттуда маленькую фотографию.
— Это старший, видишь? Может быть, на следующее свидание отец приедет с ним.
— А твой муж? — спрашиваю я.
— Он во Франции.
— И мой тоже, — говорит женщина с бледным лицом. И тут же добавляет срывающимся голосом: — У меня была дочка, как солнышко. Она только родилась, когда меня арестовали. И умерла здесь в прошлом году. Началась страшная эпидемия. Без воды, без медикаментов, без необходимого ухода дети умирали как мухи. Шестъ — семь детишек за день, а иногда и больше. Мы не знали, что делать с трупами, пока у нас их заберут, чтобы похоронить, и складывали в уборной. Сбегались крысы, и мы, матери, по очереди дежурили там. Я провела жуткую ночь среди крыс, потому что не хотела, чтобы они сгрызли моего ребенка.
Внезапно просыпаюсь и вижу: женщины сидят на своих матрацах и молчат. Еще ночь. У некоторых дрожат губы, в глазах слезы, кулаки сжаты.
— Что случилось?
— Тише!
К чему они прислушиваются? Как ни напрягаю слух, различаю только отдаленный, зловещий вой собак. Так они воют, когда чуют смерть… От страшного предчувствия перехватывает дыхание. Неужели?..
Все яснее и яснее слышится рокот мотора. Нет сомнения — это грузовик. Он приближается. Проезжает мимо тюрьмы. Постепенно рокот удаляется. II вдруг смолкает. Должно быть, грузовик остановился. Вой собак делается пронзительным и надрывным, почти человеческим. Внезапно он обрывается. Наступает мертвая тишина. Тревога волной прокатывается по всему коридору. Анхела затыкает руками уши. Какая?то старуха тихо молится. Несколько женщин беззвучно плачут.
«Тра — та — та — та — та!» — разрывает тишину пулеметная очередь, которую ни с чем не спутаешь. И сейчас же, словно прорвало плотину, коридор оглашается криками, рыданиями, яростными проклятиями.
