выпустить на свободу, если она публично отречется от своих идей. Но Матильда ответила ему, что она коммунистка и предпочитает тысячу раз умереть, чем продаться.
— Узницы очень многим обязаны ей, — говорит та, что из Колменара. — Она дает им советы, пишет за них прошения. Мало того. Раньше любой фалангист мог прийти, безо всякого судебного предписания увести узницу и расстрелять ее. Только благодаря Матильде этому был положен конец. Никого не боясь, она так поговорила с начальником тюрьмы, что с тех пор этот тип не осмеливается больше никого казнить без ордера на расстрел. Да, эта женщина — настоящее сокровище.
В галерее, где находятся одиночные камеры, сидит взаперти Эухения, каталонка. Эухения лишилась рассудка. Присутствие здесь этой несчастной безумной, которая, естественно, не может отвечать за свои поступки, уже само по себе страшное обвинение тому режиму, который заключил ее в тюрьму.
Эухения — женщина неопределенного возраста, высокая, тощая, остриженная под машинку. Единственная одежда ее — ночная рубаха из грубой ткани — едва прикрывает колени. День и ночь Эухения ходит по камере с оловянной миской в руках. Из этой миски она ест, умывается — когда вообще умывается, в нее же мочится. С наступлением ночи она бережно закутывает ее, баюкает, словно ребенка, и кладет в постель.
Если приблизиться к решетке ее камеры, слышны бессвязные фразы:
— Я тебя очень люблю. Сегодня вечером я поеду в поезде.
Утром мы с Анхелой идем навестить ее.
Эухения встречает нас своей обычной безумной улыбкой, с неизменной миской в руках.
— Сегодня вечером я их видела, — ворчит она. — Их было пятеро.
— Мне сказали, что вы из Барселоны, — говорю я ей по-каталански. — На какой улице вы жили?
Услышав родную речь, Эухения словно преображается. В ее ничего не выражающих глазах на какое?то мгновение мелькает разум. В страшном волнении она до боли сжимает мои руки и кричит по — каталански, захлебываясь, хриплым голосом, в котором слышится такая боль, что по телу пробегает дрожь:
— Моя дочь! Моя дочь! Ее убили на моих глазах!
Она тяжело дышит. Внезапно, словно лишившись сил, выпускает мою руку и прислоняется к железным брусьям двери, пуская слюну. Постепенно лицо ее снова становится бессмысленным. Она озирается, будто ищет что?то, и, найдя выпавшую у нее из рук миску, жалобно улыбается.
Став вдруг совершенно безразличной к нам, она поворачивается спиной и, задрав рубаху, безо всякого стеснения ожесточенно чешет тощие ягодицы.
Подавленные, мы переглядываемся. Какие страшные обстоятельства свели с ума эту несчастную женщину?
— Правда или нет то, что говорят о дочери Эухении, вряд ли мы когда?нибудь узнаем. Но одно совершенно очевидно: ни в какой цивилизованной стране сумасшедших не считают ответственными за свои поступки и не содержат в тюрьме. Это противоречит всем принципам правосудия.
— Иди ты со своим правосудием! Неужели ты не понимаешь, что у нас фашизм? Сегодня в Испании есть только один закон: «Я так делаю, потому что хочу, вот и все», — отвечает мне Инес, смуглая подвижная девушка. — Ты знаешь историю Элоины?
— Нет.
— Так вот. Элоина была несчастной полуидиоткой, которая никому не причиняла вреда. Над ней всегда потешались мадридские мальчишки. Во время войны она нашла где?то ризу священника, надела на себя и разгуливала в ней с таким важным видом, будто на ней было бальное платье или шляпа министра. За это в 1939 году ее приговорили к смерти. А ведь не требовалось особой проницательности, чтобы за метить, что у бедняжки, как говорится, не все дома. Однако суд не пожелал этого увидеть.
— Ее убили?
— Разумеется. Тогда еще приговоренных к смерти не запирали на ночь в отдельной галерее, как теперь. Они были тут же, с нами. Когда ночью пришли за Элоиной, произошло нечто страшное. Несчастная, увидев военных с пистолетами в руках и услышав свое имя, в ужасе начала кричать, прятаться под матрацы, бросаться нам на шею, умоляя спасти ее, пыталась запереться в уборной. Когда наконец ее все же поймали, она плакала, орала, упиралась, а ее волокли по полу, словно мешок. У некоторых женщин не выдержали нервы, и они потеряли сознание. Не знаю, как мы все не сошли с ума в ту ночь!
Вокруг еще совсем молоденькой девчонки, только что прибывшей из Салезианского монастыря[19], собирается шумная группа девушек. Я тоже подхожу к ним.
— Сколько тебе дали?
— Двадцать и один день.
— Трики — три — три! Тра!
Веселое приветствие Социалистического Союза молодежи в ответ на ее слова привело меня в полное недоумение. А я?то ждала, что они будут ей сочувствовать, утешать ее!
— Мне еще подвезло, — просто говорит девчонка. — А вот у Антонии Пепа.
— Сволочи! — с возмущением восклицает одна из девушек… — И не стыдно им приговаривать к смерти седую женщину!
— Да, волосы у нее седые, — отвечает девчонка. — Но хватка будь здоров! Нам есть чему у нее поучиться. «Я коммунистка, — сказала она им с гордостью, которой мог бы позавидовать сам дон Родриго на виселице, — и как секретарь партийной организации нашего города я беру на себя ответственность за все действия моей партии». А когда один из членов суда попытался было обвинить ее в воровстве, она оборвала его на полуслове: «Коммунисты не воруют!» Да так сказала, что он онемел. Единственно, что ей еще оставалось, девочки, это запеть «Интернационал».
— А ты?
Девчонка улыбается.
— Я старалась не опозорить Союза молодежи.
— Если бы когда?нибудь мне сказали, что я увижу, как человека поздравляют с тем, что его осудили на двадцать лет тюремного заключения, я подумала бы, что сошла с ума, — говорю я девушкам из Союза молодежи.
Все дружно смеются.
— Здесь важно только одно: не отправиться на восточное кладбище. Заключение — ерунда! Чем больше тебе дадут, тем больше у тебя к ним будет счет.
— А сколько тебе лет?
— От роду пятнадцать. Осуждена на двадцать, — отвечает она насмешливо.
Мое удивление вызывает всеобщее веселье. Внезапно все смолкают. Их взгляды устремлены на некрасивую пигалицу, которая проходит мимо, украдкой поглядывая в нашу сторону.
— Вот идет эта…
— Будь она проклята!
Слева девушек полны ненависти и отвращения.
— Смотрите! На ней рубашка Союза молодежи! — изумленно восклицаю я.
— Вот, вот. Попробуй?ка ты или я надеть такую рубаху, в ту же ночь упекут в карцер, пришьют дело об «участии в заговоре» и отправят на восточное кладбище. А ей все дозволено. Потому что эта пигалица — доносчица и на ее совести десятки убитых. Запомни хорошенько ее имя: Кармен Вивес Саманиего. Из?за нее расстреляли тринадцать несовершеннолетних.
— Их было тринадцать. Тринадцать девчонок из Союза молодежи, красивых, как само солнце. Младшей не исполнилось еще и шестнадцати. Едва «эти» вошли в Мадрид, как девчонки по собственной инициативе создали подпольную организацию. Ежедневно, рискуя жизнью, прятали они в надежные места известных антифранкистов, которым угрожала опасность. Но пришла эта дрянь и сказала, что хочет познакомить их с кое — какими товарищами, которые якобы тоже действуют организованно, и так далее и тому подобное. Одним словом, устроила им западню, и девушки попали прямо в лапы полиции.
