— Убийцы!
— Сволочи!
— До каких же пор, мама родная, до каких?!
— О боже!
— Тихо! — приказывает чей?то властный голос.
Все стараются сдержать дыхание. И почти тут же слышатся короткие отрывочные выстрелы: добивают.
— Три, четыре, пять, шесть, — шепотом считает Анхела.
Восемнадцать.
Восемнадцать испанцев только что расстреляны на восточном кладбище, неподалеку от тюрьмы.
Таково ежедневное пробуждение узниц тюрьмы Вентас.
Входит тюремщица и громко выкрикивает чье?то имя.
— Я, — отвечает одна из узниц. — Зачем?
— На доследование, — отвечает та вполголоса и как бы с сочувствием.
— Боже мой! — шепчет женщина, делаясь белее полотна и прижимая руки к груди.
— Гады! — со злостью шипит Анхела.
— Что это за доследование? — спрашиваю я.
— Доследование? Чтобы заставить говорить, они выволакивают тебя из тюрьмы, везут куда?то и там или избивают палками или пытают электрическим током. Одним словом, делают с тобой все, что взбредет им в голову. А через несколько дней или недель ты возвращаешься сюда полной развалиной… или же вообще не возвращаешься.
— Но это же противозаконно!
— Милая, у тебя нет ни малейшего представления о том, что такое фашизм! Какое им дело до законности? Нику[18] — ту, что в третьей камере справа — выпустили на свободу! Хороша свобода! В дверях ее поджидало несколько молодчиков — фалангистов с машиной. Ее увезли в какой?то застенок и там измолотили палками. Семь бандитов били ее! Словом, Нику, молодую и здоровую, принесли обратно на носилках, к тому же ослепшую. Зрение постепенно вернулось к ней, но не полностью. Теперь она больше никогда не сможет разогнуться: в свои двадцать шесть лет ходит сгорбленная как старуха. Время от времени на нее нападают приступы безумия. И тогда ее приходится держать, потому что она никого не узнает. Ей кажется, будто она у фалангистов. «Трусы! — кричит она им. — Семеро против одной!» И сколько таких, как Ника! А таких, кто ушел на доследование и пе вернулся…
Женщина, которую вызвали, одевается с помощью двух других узниц и шепчет:
— Бедные мои дети, бедные мои дети…
Не сговариваясь, заключенные дают ей что?нибудь из своих скудных запасов: ломтик хлеба, помидор, кусочек соленой рыбы.
Влетает разъяренная надзирательница и истошно орет:
— Где тут та, что идет на доследование?
— Здесь, — отвечает женщина. Голос ее звучит твердо. Я смотрю на нее, пораженная. Она все еще бледна, но голова ее высоко поднята, взгляд бесстрашно устремлен на фалангистку.
Выходя из коридора, она оборачивается к нам, быстро поднимает руку и спокойно, не повышая голоса, говорит:
— Салюд, камарадас!
— Из этой они ничего не вытянут, — заключает одна из узниц.
— С каким бы удовольствием я сейчас хорошенько помылась, — говорю я.
Узницы дружно смеются.
— Ничего у тебя не получится!
— Здесь лицо сполоснуть и то роскошь.
— Ты ахнешь, когда увидишь очередь за водой!
Ко мне подходят две девушки.
— Вот что: у нас есть ведро, мы моемся в одной воде. Если хочешь, можем мыться втроем.
Для этого нам приходится обнажить перед всем коридором, к ужасу некоторых старушек, свои тощие тела.
Помывшись, я хочу вылить грязную воду. Но девушки останавливают меня.
— Погоди, мы вымоем пол под матрацами.
Так и делаем. Затем выливаем воду в жестяную банку, стоящую в уборной — большую пустую банку из?под оливкового масла, — потому что в уборной тоже нет воды. Этой уборной пользуется весь коридор — двести женщин — и больные из четвертого изолятора, «чахоточные», как их здесь называют. В уборную всегда огромная очередь.
— Это просто чудо, что мы не болеем тифом, — говорит одна из девушек.
Вдвоем отправляемся во двор к водопроводному крану, вокруг которого выстроилась огромная, шумная очередь из сотен женщин с жестяными банками, ведрами, большими глиняными кувшинами.
— В тюрьме есть и водопровод и канализация, — объясняет девушка в ответ на мои расспросы. — Есть даже душевые, умывальники, прачечные, ванны. Ведь эту тюрьму выстроили при Республике. Но они перекрыли воду и оставили только этот крал. На шесть тысяч женщин. А в тридцать девятом нас было почти девять тысяч! С одной стороны, они стремятся унизить нас, заставить ягить по — свински, чтобы увеличить наши страдания. Но прежде всего им хочется столкнуть нас из?за стакана воды.
И как бы в подтверждение ее слов около меня разгорается спор:
— Эй, ты, становись в очередь!
— Кто, я? Я здесь стою уже больше часа. Еще раньше тебя!
— Врешь! Я видела, когда ты пришла.
— Меня видела?
— Тебя. Кто тебе уступил свою очередь?
— Тут одна, она ушла.
— Вставай в очередь!
Все начинают говорить разом, возбужденно. В конце концов, несмотря на бурные протесты женщины, ей ничего не остается, как встать в очередь.
Всякая попытка «пролезть» встречает громовое и единодушное «Становись в очередь!», которое вынуждает того, кто нарушает общий порядок, подчиниться.
Стоящая рядом со мной красивая женщина рассказывает:
— Из нашего пригорода, из Колменар де Орехи, половина жителей в тюрьме. А сколько тех, у кого Пепа… Эй, та, в голубом, лезет без очереди! — вдруг кричит она пронзительным голосом, прерывая свой рассказ.
— Так вот, — продолжает она. — В Колменар де Орехе в начале войны… Эй, ты, с кувшином, в очередь! — снова кричит она.
Все смеются. Наверное, я так никогда и не узнаю, что произошло в Колменаре.
И вдруг одна женщина, еще молодая, с бледным, серьезным лицом, пересекает двор и спокойно направляется к крану. И никто — о чудо! — никто не протестует. А она так же спокойно ставит ведро под струю.
— Почему же ты ей ничего не говоришь? — шутливо спрашиваю я у женщины из Колменара.
— Она приговорена к смерти, — хмуро отвечает та. — А здесь, в тюрьме Вентас, приговоренных к смерти пропускают без очереди.
Бледная женщина с полным ведром проходит мимо нас. В дружеских приветствиях, обращенных к ней, чувствуются любовь и уважение.
— Это Матильда Ланда, видная коммунистка. Настоящий человек, умная, смелая. Представляешь, один ее родственник, довольно важная персона, приходил сюда, обещал ей смягчить наказание и даже
