рот. Кукушонок проглотил и сразу утешился: раз кормёжка продолжается — и в дупле можно жить неплохо.
Июль готовился смениться августом, на ещё зелёных берёзах кое-где появились первые жёлтые листики. Ребята больше не гадали: «Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?» Ведь спрашивай — не спрашивай — ответа придётся ждать до будущего лета, кукушки уже замолчали, готовились к отлёту на зимовку в далёкую Африку. Они улетали поодиночке, так же, как весной, тоже поодиночке, прилетают в родные места.
Странное беспокойство почувствовала и старая кукушка-мать. К тому же исчезли и вкусные мохнатые гусеницы. Они давно превратились в бабочек, а те умерли, отложив на зиму яички. Стало голоднее. Скорей, скорей в путь! И сильные крылья понесли её через знакомый лес. Но что это?
Жалобный крик вдруг задержал её полёт. Кукушка неслышно опустилась на ветку берёзы, осмотрелась. На другой стороне поляны, в стволе старой осины, чернело отверстие дупла. Его то и дело закрывала, высовываясь, блестящая пёстрая головка, и слышался жалобный крик.
Крик усилился: маленькая птичка мелькнула у отверстия, на лету сунула что-то в открытый клюв. За ней — другая…
Опять улетели. Кукушка несколько мгновений сидела не шевелясь. Смутное ли воспоминание удерживало её или что иное — кто знает. Затем сорвалась с места, стрелой промчалась мимо отверстия в осине и исчезла за кустами. Жалобный крик нёсся ей вслед…
И вертишейкам настала пора собираться в дорогу, их сёстры давно уже улетели на юг. А бедные приёмные родители пленника в дупле всё ещё не могли с ним расстаться. Вот спорхнут с прощальным криком измученные пичужки, но жалобный зов сына каждый раз возвращает их обратно.
Наконец, вертишейки в последний раз сунули в жадный рот червячка и осеннюю муху и улетели.
День клонился к вечеру. Охрипший, голодный кукушонок кричал уже реже и тише. Силы подходили к концу. В косых лучах заходящего солнца вдруг мелькнуло что-то чёрно-зелёно-белое, метнулся длинный хвост, — и перед отверстием дупла неслышно опустилась на сучок красавица сорока. Наклонив головку набок, она уставилась хитрым чёрным глазом на кукушонка. А тот испуганно втянул голову в дупло и сжался в комочек. Сорок он никогда не видал, но почуял, что от этой гостьи добра ждать нечего.
Голос беды и отчаяния знаком и понятен всем лесным жителям. Понимает его и сорока. А что из всякой беды можно извлечь себе пользу — это самое сорочье правило.
Кукушонок молчал. Сорока, нетерпеливо стрекоча, вытянула шею и опять заглянула в отверстие.
Но тут кукушонок с криком отчаяния неожиданно подскочил и стукнул клювом по зловещей чёрной голове. Сорока не столько от страха, сколько от удивления откинулась и чуть не свалилась с ветки.
Однако совать голову в дупло сороке больше не хотелось. Повернувшись к отверстию боком, она уцепилась одной лапой покрепче за сучок, на котором сидела, а другую медленно и осторожно просунула в дупло.
Раздался отчаянный крик птенца: хищная лапа, сжимаясь и разжимаясь, медленно шарила по стенкам, просовываясь всё глубже, и вдруг…
Что это был выстрел, кукушонок, разумеется, не понял. Однако оглушённый, неподвижный от ужаса, он заметил, что хищная лапа внезапно исчезла. Но в отверстие дупла заглянул ещё кто-то, наверное, не менее опасный. Раздался какой-то новый непонятный страшный звук — откуда кукушонок мог знать, что это человеческий смех.
— Сень, — послышался весёлый голос. — Ножик дай, видишь, какое дело: дятел дверь в квартиру по себе строил, а квартиранту без ножа не выбраться.
Через несколько минут перепуганный, доведённый чуть не до обморока, кукушонок переехал из дупла под чью-то куртку.
— Прощайся с родимым домом, — весело сказал человек. — Твоё счастье, что сорока нас криком на след навела. Я сразу догадался, что негодница какую-то пакость задумала.
— Мы что с ним сделаем? Выпустим? Да? — спрашивал мальчик, заглядывая под куртку, и осторожно, одним пальцем гладил пёструю головку.
— Нет, — ответил лесничий. — Он всю жизнь в дупле просидел и летать ещё как следует не умеет. Где ему до Африки долететь. У нас в клетке перезимует, а весной, когда гусеницы вредные разведутся, выпустим.
Так счастливо закончилась история и второго кукушонка.
Осенью, призывая приёмных родителей, он так вопил, что голос у него остался на всю жизнь хрипловатым. По этому голосу лесничий узнавал его каждую весну, когда, уже взрослый, тот прилетал из Африки. А прилетал он так больше десяти лет подряд, и лесничий радовался ему, как старому другу.
ЗАБИЯКА
Их было четверо. И так как мать их была ежиха, то и они были ёжики. Отец их тоже ёж, но они его никогда не видали, в воспитании он участия не принимал.
Ежовое молоко превкусное. Так, по крайней мере, думали маленькие ежата, судя по тому, как они толкались и лезли к брюшку своей матери-ежихи в норке под корнями старой джиды[1], недалеко от берега реки Сыр-Дарьи.
Особенно нетерпелив и несносен был один ежонок. Он много крупнее других, таким уж родился.
Колоть братьев иголками он ещё, правда, не мог: ёжики родятся совсем мягкие, и иголочки на них тоже мягкие и твердеют только со временем. Но он расталкивал своих братишек, первый добирался до материнского брюшка и высасывал бóльшую долю молока.
Мать довольно равнодушно относилась к их ссорам, как и вообще к самому их существованию. Она приходила в норку покормить их, чтобы отделаться от стесняющего её молока. И как только чувствовала, что они отсосали достаточно, вставала и, стряхнув ежат, уходила по своим делам, не приласкав и даже не осмотрев своих детишек.
Поэтому и ёжики, когда были сыты, особого интереса к матери не проявляли.
Они росли, и вскоре уже должно было наступить время их. первой прогулки по лесу. Во время этой прогулки ежиха должна была покормить их дождевыми червями и показать им прекрасный надземный мир, как это делают все ежихи.
И вдруг… она исчезла.
Как это произошло — ёжики так и не узнали. Может быть, хитрая лисица столкнула её в воду, которой ежи не терпят. В воде ёж разворачивается, а лиса хватает его за рыльце и загрызает.
Может быть, её утащил из лесу в шапке какой-нибудь любопытный мальчишка или наступила на неё зазевавшаяся лошадь, — как бы там ни было, а ёжики, проголодав один день, продолжали голодать и следующий.
Младшие ежата сбились в кучу в дальнем уголке норки и жалобно пищали. Но ёжик-забияка не очень унывал. Если молока нет в норке — надо идти его добывать. И ещё раз обежав все закоулки родного домика, он осторожно прошёл по коридору и высунул наружу острое рыльце.
Ах, как светло! Слабые глазки зажмурились, и ёжик попятился было обратно. Но голод подгонял его. Забияка осторожно выбрался из норки и спрятался под ближайшим кустиком травы.
Для начала недурно. В первую минуту от волнения он забыл даже о еде. Его чёрные бусинки-глаза так и бегали по сторонам, а длинное рыльце презабавно дёргалось, нюхая воздух. Ведь тонкие запахи со всех сторон говорят острому обонянию ежа гораздо больше, чем могут видеть его слабые, подслеповатые глазки. Молоком ниоткуда не пахло, но другие запахи, ещё незнакомые, обещали не меньше и волновали ёжика.
Что-то зашевелилось перед самым его носом. Забияка попятился и ощетинился. Это «что-то» было совсем маленькое и ползло в сторону. Молоком от него не пахло, но возбуждало аппетит. И, осторожно вытянув мордочку, ёжик вдруг схватил его и торопливо зачавкал. Так вот что! Да это вкуснее молока!
Глаза ёжика разгорелись. Ещё минута — и другой червячок-гусеница попался на его острые зубы. А вот запахло и настоящим обедом. Раскидав листья, Забияка ухватил громадного, жирного дождевого червя. Червяк закрутился и хвостом ударил ёжика по носу. Забияка ощетинился, но не выпустил добычи, пока не дожевал последний извивающийся кусочек.
Блаженная сытость в животике подсказала ему, что за будущее беспокоиться нечего: еда просто-таки сама лезет в рот в этом удивительном мире!
