людей в куче ломаного льда видно не было. Однако идти нужно.
Степан крепко привязал Фёдора к санкам, чтобы не свалился. На ровную дорогу надежды не было. Об одном молили промысленники, чтобы солнце на небе подольше задержалось. В темноте по такому льду о дороге и думать нечего.
Степан быстро отрубил топором несколько ломтей мяса, укрепил их на палках над огнём.
— На дорогу, — сказал.
Алексей кивнул молча. Молодец, головы не теряет. Кто знает, сколько времени им ещё до дома добираться придётся, если… доберутся.
Льдина, на которой они стояли, видно, старая, очень толстая и на диво прочная. Сзади на неё бешено напирал падун, подгоняемый ветром. И льдина сжимала и крушила другие, поменьше, сгоняла их в сплошное поле. А сама колыхалась и вздрагивала от напора, но оставалась цела. Как остров, плыла среди пляшущих льдин.
— Подождём уходить, — крикнул Алексей, прижимаясь лицом к лицу Степана. Тот молча кивнул головой.
Льдина шла не прямым путём, уклонялась в стороны, но направления не теряла. Кормщик знал: это направление к земле, на которой в стылой избе ждёт их Ванюшка. Если только они не заплыли так далеко, что теперь пронесутся мимо этой земли, в безграничный океанский простор.
Но тут лёд перед их льдиной вдруг остановился, и под страшным нажимом начал ещё сильнее тороситься: целая стена выросла, нагнулась и обрушилась на их льдину. Она точно сбрила с её поверхности костёр с жарившимся мясом и последнюю тушу тюленя, а сама, ударившись о падун, рассыпалась на куски. От сотрясения часть падуна, точно шея, вытянувшаяся над льдиной промысленников, также дрогнула и рассыпалась, покрывая всё вокруг мелким битым льдом. Лишь чудом уцелел мелкий островок, на котором жались люди. Степан пошатнулся: осколок льда сильно ударил его в грудь, но двойная меховая одежда спасла. Всё же боль была такая, что он упал бы в воду, не подхвати его сильная рука кормщика. Так стояли они, окружённые грудами битого льда. Ждать. Только им и оставалось.
Вдруг повалил снег крупными хлопьями, прикрыл трещины, ямы и торосы, идти теперь и вовсе было невмоготу. Промысленники чутьём охотников чувствовали: несёт их к земле. Но найдётся ли среди взбесившихся торосов та тропа, которая бы спасла их от смерти?
Степан вздрогнул. Слабый голос едва долетел до него сквозь ледяной грохот. Фёдор! За край совика его тянет, что-то сказать хочет. Он нагнулся.
— Чего тебе, Фёдор?
— Покиньте. Покиньте меня, — с трудом проговорил Фёдор, хотел подняться, да ремни не пустили. — Покиньте! — повторил Фёдор и слабой рукой махнул. — Через меня свою гибель найдёте.
Степан резко выпрямился, точно его ударили, и снова нагнулся.
— Не дури, Федя, — ласково сказал он. — Знай, помалкивай. Такие мы с дядей Алексеем лошади, да тебя не вывезем!
Разговор оборвался: у них под ногами вспучилась, изогнулась и раскололась пополам льдина. Санки с Фёдором оказались на другом куске её. Степан тут же схватил кутело, опёрся на него и перемахнул через всё расширяющуюся трещину. Алексей кинулся за ним, да годы сказались: не успел. А льдины разошлись. И тут кормщик словно обезумел: сорвал с головы капюшон и руками вцепился в седеющие лохматые волосы.
— Погубил! — крикнул так отчаянно, что голос его до Степана донесло. — Погубил я их! Степан Фёдора не покинет и сам один с ним не справится!
Он опять кинулся к трещине, но та всё ширилась. Упал на колени кормщик, протянул руки и заплакал.
Степан, потрясённый, неподвижно стоял у самого края трещины, не думая, что от лёгкого толчка может в неё соскользнуть. Алексей глянул на него и сразу пришёл в себя. Вскочил на ноги, замахал, знаками велел Степану отойти от: края. Тот понял, отступил немного. А в следующую минуту снег повалил такими хлопьями, что скрыл их друг от друга. Каждому казалось, будто стоит он в малой комнате, а стенки её из белых хлопьев, и летят они так густо, что за ними ничего не видно. Тут поняли они, насколько легче было им вместе пережить такую страшную беду.
Сколько прошло с тех пор времени, сказать они не могли, стояли молча, не в силах сделать шага. Но вдруг… что это? В гуще падающего снега им опять завиделись какие-то фигуры. Ближе, ближе… Кормщик весь подобрался, нагнулся… В молодости, наверное, так не прыгал, как перелетел через трещину. Могучие Степановы руки остановили его и так стиснули, что Алексей еле смог вымолвить:
— Стёпа, да Стёпа же, дай дыхнуть!
А две половинки льдины сомкнулись спокойно, словно и век не расходились.
То ли от радости встречи, то ли и вправду, но Степану и кормщику показалось: буря ярится меньше и льдины не так сильно друг на друга лезут. Пока ещё вся громада льда к берегу подаётся. Может быть, и выдержит их льдина? Упрётся в припай, и те, что сзади идут, не успеют её раздавить?
Снег прекратился так внезапно, как и начался. По небу лишь плыли чёрные косматые тучи.
— На тот кусок льдины снова перейти надо, — сказал Алексей твёрдым голосом — он уже справился с собой. — Лыжи остались там. Без них не пройдём. Разом прыгай! Что ни будет, а больше не разлучимся.
Через узкую трещину перемахнули легко и санки перетащили. Руки в кровь изодрали, а две пары лыж из-под снега и ледяных обломков выкопали. Третья и не нужна: Фёдора всё равно на санках везти.
— Трогаться надо, пока солнце хоть малый свет даёт, — решил кормщик. — Лёд сильно сплотило, может, до припая добежим.
Каждый шаг давался с трудом и опасностью. Разводий было мало, но весь лёд из кусков двигался, дышал, каждая льдина готова была перевернуться и захлопнуть, как крышка сундука, похоронив под собой того, кто на неё ступил. И таким льдинам конца нет. Где-то впереди припай и берег. А если нет ни припая, ни берега? Если их пронесло уже мимо Груманта и несёт в открытое море?
Но они шли упорно, с каждым шагом вытаскивали из сугробов сани, каждую минуту прислушивались: не начинает ли уже лёд позади тороситься так, что от него с санками не убежать?
Наконец — всё! Под ногами по-прежнему снег и лёд, но только он уже не колышется, это твёрдый лёд — припай, а за ним — земля!
— Дошли! — проговорил кормщик и наклонился к санкам, отвернул капюшон с лица Фёдора. — Слышишь, Федя? Дошли! Ноги-то чуешь ли? А руки?
— Чую, — слабо отозвался Фёдор. — Спасибо, братья!
Кормщик опять бережно прикрыл его лицо капюшоном и вдруг повалился на землю около саней и долго лежал неподвижно. Сил хватило как раз до твёрдой земли. И то было хорошо.
Пятый день кончился. Пятый! Теперь Ванюшка знал, как это много. Он похудел, осунулся, казался взрослее и старше. Горе учит. Только и забывался немного, пока резал из кости белька, а из тёмного корешка — нерпу. Она стояла, приподнявшись на ластах, смотрела. И белёк смотрел на неё. Вместо глаз у обоих крошечные угольки. Потом, летом, можно поискать камешек, вставить… Ванюшка положил обоих на стол, сам вышел из избы; стоя у двери, смотрел на уходящее солнце. Оно уже не золотое, красное на красном небе. В избе, наверное, тени проснулись, шевелятся, ползут из углов. Их время наступает. А они!.. Их нет… Но Ванюшка не перестаёт надеяться, боится перестать. И вдруг… Он так и застыл: рука на дверном засове, а сам молчит и смотрит, смотрит…
Да это они же! Пришли!
Кто сейчас в избе на Груманте хозяин? Кто печку топит? Воду греет? Мясо жарит? Ванюшка. Он — за всех. И ещё больных накормит, около них на нарах присядет, одежду или меховые чулки починит.
Алексею со Степаном удивительно. Они век хвори не знали: с промысла домой придут, в бане крепко попарятся и хоть опять на промысел годны. А сейчас — с Фёдором наравне, как малые дети, ослабели, обмороженные руки и ноги опухли, болят, по избе пройти и то трудно.
Зато Ванюшка счастлив и даже не сообразит: горе ему или радость, что за старшими, как за малыми, ходить приходится. Смотрит на отца — не насмотрится, только ждёт, ещё чего не прикажет ли?
Алексей улыбнётся, по голове погладит.
