Фёдор вздрогнул и от этого рассердился. Борода у него и так чуть не от самых глаз растёт, а тут словно больше взлохматилась, лицо закрыла.
— Небось, первый я за работу взялся, — огрызнулся он и так сунул в печку толстую корягу, что целый клуб дыма вылетел ему прямо в лицо. — Заспались, вам петуха не хватает, — договорил он сквозь кашель и присел на пол, где дыму меньше.
Кормщику тоже пришлось поспешно нагнуться.
— А тебе и петуха не требуется, голодное брюхо знать даёт: пора медвежатину жарить, — отозвался из угла задорный голос Степана. Но он хоть и смеялся, а сам вскочил, зорко глянув в дверь, рукой проверил, тут ли, на нарах, рогатина. Его короткая курчавая бородка тоже растрепалась от сна, но от этого он только ещё больше стал похож на мальчика, которому бороду приклеили в шутку.
— Ну, ошкуй, на наше счастье, сам заспался, — договорил Степан. — А ты чего нынче во сне видал? — потянул он за ухо Ванюшку.
Ванюшка уже проснулся, лёжа тёр кулаками заспанные глаза. В ответ досадно мотнул головой, ответил уклончиво:
— Так чего-то. — И тяжело вздохнул. Скажи, пожалуй, что мать приснилась, волосы гладила, колобок дала горячий. Ух! До чего же вкусный колобок, на рыбьей жире пряженый! А скажи — от Стёпки проходу не будет. «Мал ты ещё, скажет, не зуёк, а зуёныш». Ишь ведь как удумает.
Ванюшка сам это придумал, но тут же уверился, что Степан именно так и скажет, и поэтому обиделся. Правда, Степан не со зла, смеётся по-хорошему, не то что Фёдор. Тот и не скажет, взглянет только да отвернётся, а на душе враз неладно станет. Ну, всё равно, про сон говорить и Степану не хочется. Ванюшка вздохнул, собрал с пола свалившиеся оленьи шкуры, присев на краешек нар, обулся, полушубок натянул. На ночь они только разувались, да шубы снимали; как ни топи, а мороз всегда найдёт щёлочку в зимовье пробраться, спящий острым зубом царапнуть.
Между тем как дым ни упирался, а морозный воздух выгнал-таки его из избушки. Дверь закрыли. Чистый холодный воздух постепенно согрелся над грудой раскалённых на очаге угольев. Фёдор проворно прикрыл их железным листом, и на листе зашипели на разные голоса жирные куски медвежатины.
— Добро, — довольно проговорил Алексей, положи на нары топор и рогатину. — Посчастливило тебе это железо найти. Чистое мясо теперь есть будем, без угольев.
— На берегу, от бревна отодрал, — отозвался Фёдор, хмурое его лицо немного прояснилось от похвалы. — Я что оно там надобно было, не ведаю, а нам сгодилось, — важно добавил он.
Запах жареного мяса не дым, его выгонять не требовалось, даже приятно дразнил аппетит:
— Ужо в котелке морскую воду выпарю, соли соберу, — раздобрев, пообещал Фёдор.
— Пока и без соли обойдёмся, было бы мясо, — ответил Алексей и, вытерев нож, вложил его в ножны и встал. — Кончайте, ребята, путь нам не близкий, а день короткий, — договорил он. — Сапоги-то хорошо ли посохли? Глядите, ноги первое дело беречь надо.
Собрались быстро. Ванюшка прежде всех. Торопить старших не смел, но горел от нетерпения так, что даже отец заметил:
— Щёки-то у тебя, Ванюшка, как румяные яблоки. — И ласково провёл рукой по густым волосам. — Зарос ты, скоро, как девке, косы заплетать придётся. Ужо сам тебе их прикорочу.
Ванюшка от нечастой отцовской ласки разрумянился ещё больше. Странно было видеть его детское лицо с пушистыми ресницами в этой дикой убогой хижине на краю света.
Фёдор, как всегда, никак не мог сразу удобно намотать на ногу портянку. Отец не торопил: ноги сбить — вся охота пропадёт. Сам будто и не спешил, а всё успел. Ванюшка на него залюбовался: стоит как дуб, двери за ним не видно. Борода по грудь, а не трёпаная, как у Фёдора, аж светится. И не крикнет никогда, а все его слушаются. Да как его не послушаешься?
Ванюшка так занялся своими мыслями об отце, что на минуту чуть моржей не забыл. Но тут же спохватился: «Ой, да когда же Фёдор свои портянки уладит! Моржи ждать не станут, соберутся в тёплые воды плыть. Степан говорит — на берегу их — глазом не охватить. Передохнут — и только их и видели. А он, Ванюшка, и вправду живого моржа ещё не видел, какой он. Первый раз вот отец в море взял и вот… Но на этот раз грустные мысли в голове не держались.
Из избушки вышли с оглядкой: ошкуй дух жареного сала за версту чует, не притаился бы за углом.
Шли по-охотничьи, гуськом; Степан впереди, Ванюшка за ним, старался ступать след в след, приговаривал тихонько про себя: «Ишь, ноги-то долги, размахался — не доступить». Но и сам шагал широко, старался изо всех сил. В промятый след ступать легче, хоть снег ещё и не глубокий.
Отец шёл за Ванюшкой. Молод Степан, а в охоте на берегу Алексей ему первое место уступал: тропу лучше выбрать, зверя выследить, в злую пургу с пути не сбиться, в том со Степаном никто равняться не мог.
Степан шёл легко, чуть вразвалку, будто и не торопился, а поспеть за ним трудно. Ванюшка немного прошёл, а уж жарко стало, и расстегнул бы ворот, да отец не велит: простынешь, говорит, и враз трясовица хватит.
Ещё в жар бросало оттого, что впервые на настоящую охоту шёл, не за кем-нибудь — за моржами. Кутел? своему новому покоя не давал, с плеча на плечо перекидывал. Вздумал на ходу прикинуть — как оно моржу в загривок попадёт, да чуть Степану на спине полушубок не пропорол. Отец сзади ему легонько по шее стукнул:
— Ты на дело пошёл аль на баловство? Гляди, назад тебя заверну, сиди, избу стереги.
Ванюшка надулся, покосился с опаской — Фёдор не приметил ли? Отец скажет, да и отстанет, а Фёдор как прицепится, всю дорогу зудеть будет. На счастье, Фёдор ничего не приметил, шёл, как всегда, ссутулясь, глаз от земли не подымал, про себя только что-то тихо поговаривал недовольно.
«С чего он такой? — удивлялся Ванюшка. — И кутело у него самое лучшее, отец ему сам отковал да приладил! Мне бы такое, я бы…»
Но тут Ванюшке перед самим собой стало неловко. Ему отец ведь тоже кутело отковал на славу. В медвежьем жире закалено, а уж вострое — махнуть бы сейчас, да нет, отец рассердится и впрямь домой погонит. У него слово твёрдое.
Ванюшка вздохнул, сняв рукавицу, осторожно потрогал жало кутела. Эх, и вострое! Палка вот только короче Степановой. А всё одно, замахнуться — хорошо зверя достать можно.
Степан остановился.
— Стороной возьмём, — сказал он. — Ошкуй тут тропу проложил. По ней и пойдём.
От удивления Ванюшкины голубые глаза стали совсем круглыми.
— На что нам ошкуева тропа? — спросил он. — Ошкуй сметливый, — пояснил Степан, — тропу выбирает с толком, где трещина снегом присыпана — приметит и обойдёт. Зато человеку идти за ним без опаски можно.
— Без опаски? Как бы не так, — проворчал Фёдор. — А может, он шёл, шёл да и затаился где, нас поджидает, коли сметливый.
Ванюшка вздрогнул, невольно задержал шаг, поближе к отцу. Но Степан только усмехнулся.
— У ошкуя своя смётка, а у нас толк в голове, — сказал он. — Я как на промысел иду, толку-то полны карманы натóлканы.
По медвежьей тропе, и правда, идти стало легче: тяжёлые лапы снег примяли, да ещё дорожка обходила все неудобные места. Ванюшка это почувствовал, остыл и задышал ровнее.
Скоро Степан опять остановился: медвежья тропа круто заворачивала налево, к морю.
— Здесь, — проговорил он негромко, — сейчас до обрыва дойдём, а под обрывом отмель, там, чай, и залежка. Рёв-то и отсюда слыхать.
Прислушались. Со стороны моря доносился страшный гул, то утихал, то нарастал, точно морской прибой. «Хрюкают? — подумал Ванюшка. — Нет, мычат, лают. Ой, да что это? Никак звон колокольный?» Ванюшка схватил Степана за рукав.
— Звонят, слышишь? — сказал он дрожащим голосом.
— Дурной ты, — ответил Степан, — где тут колоколу быть? То они под водой голос подают, которые на берег ещё не вылезли. А мычат да хрюкают на берегу. Не близко они. Их и за версту слышно. Боязно тебе, что ли?
Ванюшка вспыхнул.
