— Не боязно, — ответил сердито и отвернулся.
— Лихоманка охотницкая забирает, — усмехнулся Алексей. — Привыкнешь, однако к морю подаваться надо.
Хрюканье, лай всё слышнее. Вдруг Степан остановился так резко, что Ванюшка не удержался, ткнулся ему головой в спину.
Тропа привела их к высокому обрыву и кончалась у глубокой узкой расселины. Обрыв крутым откосом падал к низкой и ровной полосе берега у самой воды. По расселине можно было спуститься на берег.
Ванюшка заглянул вниз и, попятившись, прижался к отцу, замер. На берегу не было пустого места, сплошной слой бурых тел покрывал его. Тела эти шевелились: одни уползали и с шумом и плеском скатывались в воду, другие выбирались из воды, цепляясь огромными бивнями за землю, а то и за лежащих моржей. Где не было свободного места — укладывались прямо на лежащих, вторым слоем. Не все спящие на это соглашались: иные с рёвом поворачивались, били нахалов бивнями. Те не оставались в долгу, начиналась драка, но часто тут же и кончалась: драчуны вдруг засыпали и храпели так, что дрожал воздух.
— Тúнки-то, тúнки[9] — сколь велики, — прошептал Ванюшка. — Гляди, лежит, а голова на бок свёрнута, тинки не пускают ей прямо лечь. А дух от них, аж дышать нечем.
— Тут ещё ветерок повевает, — усмехнулся отец. — Ты бы вниз слез — там вовсе худо от ихнего духа станет.
— А мы слезать будем? — голос Ванюшки дрогнул.
— А то, может, морж сам к тебе наверх пожалует? — поддразнил Степан. — Скажет: «Вот он я, коли меня кутелом». Не придумаю я только — с чего ошкуева тропа до самой расселины дошла? Вниз ему спускаться зачем? Ошкуй не глуп, к моржу ему соваться незачем. Ему нерпа аль лахтак[10] годится.
Но тут Алексей одной рукой схватил за плечо Ванюшку, другой Степана, и тот, как ни был крепок, а под этой рукой согнулся.
— Хоронись, — тихо проговорил кормщик. — Ошкуй-то и впрямь за моржатиной собрался.
От того места, где они стояли, узкая расселина спускалась к прибрежью. Немного в стороне от других, около самого выхода из расселины, растянулся огромный морж. Он только что перевалился на спину и лежал бесформенной глыбой, раскинув ласты. Изогнутые жёлтые бивни его, чуть не в руку толщиной, торчали кверху, как два кола. Грудь мерно вздымалась, наверно, он храпел во сне, или похрюкивал, но в общем шуме и рёве этого было не расслышать.
Степан быстро пригнулся за большим валуном и потянул за собой Ванюшку. Остальные затаились рядом. Вот оно что! Внизу в расселине, из-под нависшего камня, как из-под крыши, выдвинулась белая узкая голова, блеснули чёрные глаза. Движение медведя было почти незаметно: распластавшись по земле из расселины ползла на берег огромная белая туша. Замерла, медленно подтянула задние лапы, выгнула спину, готовясь к прыжку…
Морж вдруг поднял голову и неуклюже завозился, стараясь опять перевернуться на брюхо. В то же мгновение белая туша с невероятной лёгкостью мелькнула в воздухе и упала на бурую, раздирая её когтями и клыками.
Рёв, рычанье схватившихся в смертной схватке великанов донеслись до слуха поражённых людей, но тотчас утонули в общем рёве всполошённой залежки. Весь берег пришёл в движение. С рёвом, от которого Ванюшка невольно схватился за уши, моржи устремились к воде. Огромные туши толкались, горбили тяжёлые спины, неуклюжими прыжками переваливались друг через друга, бивнями пробивая себе дорогу в куче таких же неуклюжих, ослеплённых страхом тел. Плюхаясь в воду, они сразу в неё погружались. Море кипело. Мокрые бурые головы то и дело поднимались над водой, таращили круглые глаза на то, что делалось на берегу, и со вздохом, мычаньем и рёвом снова уходили под воду.
А на берегу продолжался бой великанов. Старый морж успел-таки повернуться, и медведь упал ему на спину. С невероятной силой он подогнул под себя ласты и тяжело подпрыгнул, таща на себе страшного всадника, а тот, не разжимая челюстей, лапами рвал ему шею и бока. Прыжок, ещё прыжок, но на третий уже не осталось сил. Тогда старый морж повалился на бок, пытаясь придавить безжалостного врага. Ему почти удалось это. Но медведь изловчился, вырвал придавленную лапу и размахнулся, чтобы нанести ею удар по голове моржа.
И тут, с последним усилием, морж поднялся, огромные жёлтые клыки вонзились в незащищённую грудь врага. Кровь хлынула из раны, заливая белый блестящий мех. Медведь вздрогнул и, широко раскинув лапы, рухнул, словно обнимая врага последним смертным объятием. Но жизнь уже уходила из огромного тела моржа. Его шея, разорванная страшными когтями медведя, ещё кровоточила. Последнее содрогание — и два тела застыли неподвижно на опустелом берегу.
Не скоро люди наверху решились пошевелиться и заговорить.
— Тять, — сказал Ванюша шёпотом. — Часто такое бывает?
— Много прожил, а видеть не приходилось, — ответил отец. Если бы остальные не были так взволнованы — заметили бы небывалое: голос кормщика сильно дрожал.
— Моржи на берег возвернутся либо уйдут, где спокойнее, — заговорил и Фёдор. Он встал, для чего-то снял рукавицы, шапку, да так и остался стоять с шапкой в руках.
— Дальше подадутся, — отвечал Степан. — Им сейчас путь лежит туда, где зиму зимовать, они тут малость передохнуть остановились, да передышка вышла не такая. Слыхал я, бывает, ошкуй моржонка утянет. А чтоб на такого быка налез — слыхать не приходилось.
Степан говорил непривычно тихо, точно боялся спугнуть кого. Но пугать на всём пустом берегу было уже некого.
Помолчали.
— Добро, — заговорил опять Алексей и тряхнул головой, словно приходя в себя. — Дело не терпит. И шкуре и мясу не пропадать. Санки на скорую руку смастерим: на плечах такого не утащить. Плавника море и тут накидало, а ремней из моржовой шкуры нарежем. Эх, жалко, обоих-то сразу увезти не под силу. Ошкуя возьмём. Как бы песцы не почуяли.
Поздно ночью при полной луне покинули зимовщики берег моря.
— Довелось узнать, как сладка лошадиная доля, — приговаривал дорогой неугомонный Степан, налегая на ремённые постромки. — Тяни крепче, Федя. Иль тебе лошадиная работа не по нраву? Эх, ошкуя какого договорить в помощь — чай, враз бы всё утянул.
— Не болтай зря, глупая голова, — ворчал Фёдор и, задыхаясь, перекладывал ремень с одного плеча на другое. Накликаешь ты нам беду. И без твоего языка гляди, ошкуй кровь учует, нам, где-нигде, дорогу перейдёт.
Сани из жердей, наспех связанных ремнями, с трудом тащились по неровной тропе. Тяжёлый груз грозил опрокинуть их то в ту, то в другую сторону. Снега было ещё немного, камней по тропе ночью казалось больше, чем днём, и сани то и дело между ними застревали. Чёрные скалы в белом снегу выглядели при луне так мрачно, точно в каждой трещине, за каждым поворотом тропинки таилась опасность. И опасность эта, они знали, будет белая на белом снегу, и её можно не заметить…
От этого даже у отчаянного Степана пропала охота к шуткам. Он то молча тянул лямку, то, в свою очередь, становился сзади и подталкивал санки или сдерживал их раскат.
Ванюшку в очередь толкачом не ставили, он шёл всё время впереди, тянул свою лямку добросовестно, аж в глазах темнело, и молча, со страхом, косился на мрачные скалы и тёмные трещины в них. Ему стало бы ещё страшнее, услышь он, как Степан шепнул кормщику:
— Ванюшка пускай всё впереди идёт, на глазах чтобы был.
И отец молча кивнул головой. Оба знали, о чем говорили: сзади опаснее. Ошкуй может санки пропустить, а сзади подобраться. Но громко этого не сказали, пожалели Ванюшку.
Парное мясо давно уже заледенело и покрылось инеем, мороз крепчал, но люди в работе этого не чувствовали.
Луна спускалась всё ниже, тени людей и камней становились длиннее и длиннее.
— Доспеть до темноты, как бы в темени с пути не сбиться, — тревожно высказал Фёдор то, о чём давно уже думалось и остальным.
