Мяса жареного наелись досыта и отвара салаты напились. А Ванюшка долго сидел в уголке на нарах и думал о своём. Ему виделась неуклюжая западня: словно какой ошкуй разинул широченную пасть и перед ней маленький белый песец. Чёрный носик вздрагивает, нюхает воздух, любопытные глазки блестят, а пасть притаилась и ждёт: вот-вот захлопнется, и нет любопытного зверька. И Ванюшка сам не знает, рад ли, что шкурка пушистая к запасу прибавится, или… песец-то весёлый, придавит… жалко его…
Глава 6
КАК ЛАХТАК ПОЛЫНЬЮ ПРОСПАЛ
Когда закончили завтрак, Степан обратился к кормщику:
— Дядя Алексей, пока вы с Фёдором шкуры оленьи до пути доведёте, дозволь мне с Ванюшкой на припай лахтака промыслить, мороз не сильно забирает.
— Добро, — согласился кормщик. — Нам сало для жирника надобно на всё тёмное время, а шкура лахтачья на подошвы самая способная.
— Не знаю только, — добавил равнодушно Степан, а у самого смех в глазах так и прыгает, — есть ли охота у Ванюшки со мной пойти?
Ванюшка в ответ чуть с нар не свалился, вскочил и на отца смотрит во все глаза: прикажет?
Кормщик не вытерпел, улыбнулся. Ванюшка понял: засиял весь, уже капюшон на голову вскинул, вокруг лица шнурком затянул и за кутело схватился.
— Зверя бить собрался? — спросил отец.
— А что? Я тоже, как замахнусь… — неожиданно заявил Ванюшка, но взглянул на отца и смутился. Тот смотрит уже без улыбки, головой качает.
— Не хвастай, — проговорил строго. — Знай, на море идёшь, а море того не любит.
Ванюшка опустил голову, покраснел чуть не до слёз.
— Я не… — начал и не докончил.
Кормщику стало его жалко, смягчился.
— Добро, — сказал уже ласково. — С чем ни придёшь, а у Степана делу научишься, первый он у нас промысленник. Степан смутился: похвала кормщика стоила для него дороже золота.
— Собирайся, Ванюшка, — сказал он, а сам отвернулся, не увидел бы Алексей краски на лице: не мальчишка ведь.
Собрались быстро: солнце на небе долго уже не задерживается, медлить не велит.
Ванюшка снял со стенки лук, повертел в руках.
— Положи, — остановил его Степан. — Не на олешков идём. С кутелом к зверю подобраться легче. Нерпу кутелом и на лёд вытащишь, не утонет.
— А лахтака тоже? — спросил Ванюшка и, вздохнув, лук обратно на стенку повесил.
— Только бы попасть, а там уж постараемся, вытащим, — ответил Степан. — Носок железный с держака соскочит, а к нему ремень привязан, другой конец ремня у меня в руке. Лахтак тяжёл, не легко его на лёд вытащить, а всё равно не упустим.
От избушки до припая дошли быстро, спустились на лёд, огляделись: припай широк, конца не видно.
— Если где полынья есть, около неё лахтак лежать может, — объяснил Степан. — Идти надо осторожно. А полыньи не попадётся — до кромки идти надо. На забоишься, что далеко?
— Не забоюсь, — твёрдо ответил Ванюшка, — но дальше говорить не решился — вдруг Степан тоже скажет: «Не хвастай».
Ровного льда на припае оказалось мало: последняя буря льдины друг на друга ребром нагромоздила, так они и стоят, как их морозом схватило.
— На торос заберёмся, — сказал Степан. — С него, как в подзорную трубу, всё углядим.
Торос был высокий, с одного бока на нём, точно кто нарочно ступени вырубил, легко на самую верхушку забраться. Ванюшка сразу наверх взбежал. А как глянул — чуть кутела не выронил. Степан его за руку схватил, знак дал, чтобы не крикнул. Вдали между торосами серая туша ползёт, ластами подпирается. Лахтак! Голову поднимет, осмотрится, сколько короткая шея позволяет, и опять грузно на лёд опустится, ластами перебирает, торопится к свободной воде. И как только сюда его от ледяной кромки занесло?
— Полынья, значит, тут была, — шепнул Степан. — Он на лёд выбрался, заснул, да полынью-то и проспал, льдом её затянуло. Он продухи сам во льду делать, как нерпа, не умеет. Теперь на ластах до кромки припая пойдёт. Мы краем за торосами живо его догоним, пока он до чистой воды не добрался. Наш будет!
Перед лахтаком, словно нарочно, простиралась ровная ледяная дорожка. Зимнее скупое солнце стояло не высоко, от торосов на дорожку легли поперёк тени.
Степан, хоронясь за торосами, шёл быстро, старался перегнать лахтака и отрезать его от свободной воды, до которой уже недалеко оставалось. Ванюшка, как мог, бесшумно спешил за ним по скользкому льду, дивился: ноги, что ли, у Степана особенные? Идёт, ни разу не запнулся, не оскользнулся, будто и не лёд под ним, а твёрдая земля. Не похоже, что торопится, а у Ванюшки уже и духу не хватает. Но он только твёрже сжал губы, крепче перехватил кутело: ни за что не покажет виду, что не настоящий он промысленник.
Его била охотничья лихорадка, сердце вот-вот выскочит. Лахтак-то здоровый какой, что бык, только ноги приставить. Вот опять остановился, хочет оглянуться, да шея не позволяет, даже вовсе её нет, весь словно обрубок какой.
Вдруг лахтак вздохнул громко, тяжело. И тут Ванюшка понял: и ему, значит, воздуху не хватает. Разве легко такую тушу на ластах волочить?
Они уже догнали лахтака. Прячась за торосом, Ванюшка хорошо видел его широко открытые тёмные глаза. Туша громоздкая, неуклюжая, а голова небольшая, и глаза будто грустные… Может, чует, что они со Степаном вот-вот из-за тороса выскочат?
Охотничья лихорадка куда-то пропала: Ванюшка и думать забыл про кутело, хоть и продолжал его бессознательно сжимать в руке. Присмотрелся, на снегу за лахтаком след краснеет: нежные ласты поранены острыми льдинами, комьями снега. Больно, наверно…
Степан потянул его тихонько за руку.
— Там, — шепчет, — проход вовсе узкий, торосы жмут. Мы его…
И вдруг как дёрнет Ванюшку, чуть с ног не свалил: нагнувшись, кинулся с ним за ближний торос. По ту сторону лахтаковой дорожки, из-за торосов, взвилась белая огромная туша и опустилась на лежащего лахтака. Белая лапа с чёрными кривыми когтями ударила его по голове с такой силой, что струи крови и ледяные осколки брызнули во все стороны. Тень от медведя, протянувшаяся через дорожку, была на снегу заметнее его самого. Лахтак не издал ни звука, слабо дёрнулся и остался недвижим. Двигались и словно трепетали от боли только яркие струйки крови, разбегавшиеся от головы, раздавленной страшным ударом.
Странно было, до чего спокойно, неподвижно стоял теперь медведь над своей жертвой. Не верилось, что это он, его огромное тело пролетело над высокой ледяной глыбой и так точно опустилось. А сейчас медведь как будто и не думал о добыче, распростёртой у его ног. Лужа крови подтекла под лапу, он не отодвинул её, голова, как и во время прыжка, повёрнута в сторону тороса, за которым не шевелились охотники за той же дичью, за которой охотился и он.
Уж не учуял ли он их? Не услышал ли за торосом их слабого дыхания?
Ванюшке казалось, маленькие чёрные глаза медведя становятся всё больше, чернее и видят, видят сквозь прикрывающий их торос… Он боялся, что не вытерпит и сейчас крикнет…
Но тут медведь опустил голову и неторопливо принялся за еду. Отчётливо донёсся запах тёплого мяса, которое рвали огромные клыки. Ванюшка понял: ветер дует от ошкуя в их сторону, значит, они в безопасности. Нужно только застыть, не шевелиться, пока ошкуй насытится и уйдёт. Может быть… уйдёт.
Медведь ел со вкусом. Он аккуратно объедал кожу и сало лахтака, почти не трогая мяса, постепенно, одним движением лапы, поворачивая тушу, как будто она ничего не весила.
В сторону промысленников он теперь не поворачивался, стоял к ним боком. Ветер их не выдал. А слух у ошкуя плохой, он ничего не услышал. Куда он направится, покончив с лахтаком? Вернётся обратно, откуда пришёл, или пойдёт в их сторону…
