Степан уже не шутил. Он шёл всё время с лямкой впереди, а кормщик и Фёдор толкали сани сзади. Вся надежда на Степана: он один в темноте может найти дорогу к дому.
Молчали. Говорить было не о чем, да и Степану мешать нельзя — сбить можно. И он шёл молча, стиснув зубы, наморщив лоб. Иногда останавливался, за ним — остальные. А луна плыла всё ниже, тени становились длиннее…
Наконец, с последними проблесками лунного света Степан остановился, снял рукавицу, вытер потный лоб и, скинув с плеча ремённую лямку, сказал:
— Дошли.
— Дошли, — повторил Ванюшка.
— Дошли, — отозвался Фёдор.
А кормщик положил Степану руку на плечо и сказал только:
— Спасибо, Стёпа!
Глава 5
ЗАНЕСЕНЫ СНЕГОМ
Как ни измучились зимовщики в дороге, а отдыхать было некогда.
Избу вытопили наспех и, ещё не прокашлявшись от дыма, принялись снимать шкуру с медведя: огромная туша не успела совсем заледенеть, надо торопиться. С этим покончили, шкуру в сенях оставили. Сами наспех поели, отвара салаты напились и улеглись спать на нары.
В печи, покрываясь сизым пеплом, пламенела ещё груда раскалённых угольев. Ванюшка, хоть и устал, а на них любовался, не засыпал. Даже пальцами веки придерживал, чтобы они на глаза раньше времени не опускались, смотреть не мешали.
Дома так любил смотреть: мать печку истопит, тяжёлые чугуны с варевом по местам ухватом расставит, точно в них и весу вовсе нет. Горячие уголья вокруг чёрных чугунов жаром пышут, как золото горят.
И горько и радостно вспоминать. Ванюшка тихонько ладошкой по глазам провёл. Опять… и откуда они только берутся? Вся щека мокрая…
А уголья потихоньку из-под пепла посверкивали, вот один, словно чей-то злой глаз, выглянул и засветился синим недобрым огоньком. Ванюшка на него полюбоваться не успел, заснул. А над плохо прогоревшими угольями синим огоньком вился и полз по избе ядовитый угар. Подбирался к спящим всё ближе, а они, усталые, того не чувствуя, дышали отравленным воздухом и засыпали всё крепче тяжёлым угарным сном.
Время в избушке словно остановилось. Было темно, как бывает только ночью в помещении, при плотно закрытых окнах и дверях. Потому что под небом, даже без луны, то слабый свет звёзд, то отблески белого снега не дают сгуститься полной темноте. Лишь тяжёлое дыхание спящих, порой невнятное бормотание, стон слышались в избушке. Да иней продолжал свою чёрную работу: бесшумно крался, полз с бревна на бревно, поднимаясь по стенам выше и выше. Ему для работы света не требуется: медленно, но неотступно он следует за ускользающим из избушки теплом.
Наконец, на нарах кто-то зашевелился. Кормщик. Проснулся и сразу почувствовал неладное: голова кружится, в груди воздуха не хватает. С трудом он приподнялся, протянул руку через спящих, отодвинул доску — задвижку окна. Но что это? Свежего воздуха не чувствуется, рука в окно не проходит, оно снаружи загорожено плотным слоем снега. Буря не даром бесилась: избушка засыпана снегом, может быть, и с крышей…
Не вставая с нар, кормщик нащупал на столе кремень, огниво, торопливо высек огонь, раздул искорку на фитиле жирника. Крошечный огонёк замигал, пустил струйку копоти, видно, не только людям, но и ему было душно в спёртом угарном воздухе избушки.
Алексей сильно тряхнул за плечо Степана, потянулся через него, толкнул Фёдора, крикнул:
— Вставайте, избу с крышей занесло, откапываться надо. Задохнёмся!
Ванюшка тоже услышал, проворно соскочил с нар и закачался, Степан еле успел его подхватить.
— Не робей, — сказал. — Ошкуйца в берлоге всю зиму лежит, двери не открывает и не задохнётся. — Но и сам незаметно за угол стола придержался.
— Может, мы тут и не одну ночку проспали, — усомнился Алексей. — Гляди, мороз сколь высоко по стене белой шубой ползёт. И что на воле делается — неведомо, гуляет ещё пурга, аль уже притихла. А в избе, стало быть, угар, дышать нечем.
Он с жалостью взглянул на Ванюшку. Мальчик и правда чуть держался на ногах, с трудом дышал, с каждым вздохом старался втянуть в себя как можно больше воздуха, голову закидывал, точно ловил ускользающие его частички. Заметив взгляд отца, с усилием выпрямился, даже постарался улыбнуться. Но улыбка получилась такая жалобная, что у Алексея защемило в груди, и он поспешно отвернулся.
— Степан, Фёдор, — позвал он твёрдо, словно и не было минуты слабости. — Лопаты берите, говорил я — пригодятся. От двери ход копать будем.
— А снег куда девать? — спросил Фёдор. — Один конец, задохнёмся, видно.
— Не мели, чего не след, — оборвал его Алексей. — Коли снег рыхлый, то в проходе притоптать можно. Слежался если — в сени сгребём, а хоть, и в избу. Лишь бы духу свежего пустить. После выгребем. Крышу если рушить, вверх пробиваться, потом чинить труднее.
Степан уже открыл дверь из сеней. Плотная белая стена закрывала выход. Деревянная лопата с трудом срезала с неё пласт снега.
Пурга кидала его о стену и об дверь с такой силой, что он слежался и отвердел, будто давно тут лежали Приходилось и дальше резать его пластами и складывать их в сенях так, чтобы меньше занимали места.
Дверь узкая, вдвоём лопатой не размахнёшься. Работали по очереди. Один копает, другие стоят к нему как можно ближе: тут у порога дышится чуть легче, может, воздух между частичками снега накопился или сквозь них понемножку проходит.
Степан, передавая лопату Фёдору, повернулся вдруг бросился в избу, крикнул:
— Ванюшка-то сомлел, никак!
Алексей его опередил: подхватил мальчика с пола, вынес в откопанный коридорчик. Выбрал комок снега помягче, потёр ему щёки, положил крошку в рот.
— Ванюшка! — позвал тихонько. — Ванюшка!
Но Ванюшка уже открыл глаза, вздохнул.
— Заснул я, тять, — проговорил сконфуженно. — Чего-то спится больно.
— Погоди, откопаемся и сон пройдёт, — сказал Степан. — Эх, дыхнуть бы разок вольного воздуха!
Долго ли копали — не знали и сами. От снега в сенях вовсе места не осталось. А угар и в сени за ними пробрался. То один, то другой ронял лопату, приникал к снежной стене лицом — так было легче дышать.
— Копай, ребята, копай, — повторял кормщик, а сам тревожно поглядывал: Ванюшка не сомлел ли опять. — И как мы на беду с вечера угара не доглядели?
Что-то на него тяжело сзади навалилось. Обернулся: Фёдор! Глаза закрыты, руками слабо разводит, словно что загребает, а вот и совсем сполз на снег, голову опустил и не шевелится.
— Федя! — крикнул Алексей, нагнулся и тут, будто на спину тяжесть налегла, выпрямиться не может. Лечь бы и глаза закрыть… Но вдруг его словно огнём обожгло: такая боль в спине загорелась. Сразу сон прошёл. Подскочил кормщик, обернулся: Степан! Не ума ли решился? Лопатой его по спине огрел и другой раз примеряется.
— Ты что? — только и смог вымолвить кормщик, а Степан сильней лопатой замахивается.
— Не вались! На ногах стой! Слышишь? — крикнул, да так, что даже Фёдор пошевелился и глаза приоткрыл. — Знай, копай, вверх пробивайся! Убью!
Ещё минута, кормщик и сам лопатой замахнулся бы, так в нём душа загорелась. Да мысли прояснились: понял!
— Спасибо, Стёпа, — вымолвил и, откуда опять сила взялась, поднял лопату, глубоко всадил её в снежную крышу над головой. Ещё! И ещё! Сверху повалились большие глыбы слежавшегося снега. Степан нагнулся, оттащил неподвижного Фёдора ближе к двери, чтобы его не засыпало, и обернулся.
— К стенке стань, нагнись, дядя Алексей, — проговорил он с трудом, видно, и его силы уже кончались. — А я тебе на спину. Вот так!
