— Держитесь! — прошептала мать Квидо.
— До свидания! — прошептал отец Квидо.
Темнота милосердно скрывала его бледность.
Они спустились на узкую тропу над железнодорожными путями. В нескольких метрах от них засветились глаза собаки.
Мать Квидо пронзительно завизжала в последний раз.
— Вечер добрый! — сказал кто-то. — Попрошу ваши документы!
— Что случилось? — испуганно крикнул Павел Когоут, вернувшись к забору.
Никто ему не ответил.
— В гости ходили? — сказал Шперк с мерзкой улыбочкой. — Все в порядке, — бросил он двум мужчинам, стоявшим сбоку.
Отец Квидо ответить не смог.
Мать Квидо схватила обоих сыновей за руки.
— Ну идите, — сказал Шперк. — Идите, идите.
VII
Размышляя над тем, что могло так сломить отца и заставить его при переходе на другую работу из пяти предложенных мест, в том числе и трех чиновничьих, выбрать должность вахтера, Квидо думал не о загадочном разговоре в органах, о котором отец отказывался делиться с ним, и даже не о той передаче по радио под названием «Дело Когоута», где об организованной группе врагов социалистического строя среди прочих высказывался и товарищ Шперк, — причину этого он усматривал прежде всего в инженере Зваре.
— Бред собачий, дружище! — сказал отец Квидо Зваре на следующее же утро после инцидента со Шперком.
— Бред, дружище, какой-то дикий бред! — сказал он ему также, вернувшись с допроса на Бартоломейской.
Он говорил это с явно уловимым вопросом в голосе, надеясь, что коллега одернет его, скажет, чтобы он не делал из мухи слона, что все это выеденного яйца не стоит, что он не совершил ничего предосудительного и что с ним ничего не может случиться. Однако Звара его не одернул. Не одернул он его и тогда, когда в один прекрасный день отец Квидо пришел в отдел со списком упомянутых пяти мест и сказал несколько приглушенно, но с тем же явно уловимым вопросом:
— Придется, видно, работать вахтером, дурак ты эдакий!
— Вахтером?! — искренно ужаснулся Звара.
— Ага. Взгляни, что мне предлагают… — смеялся отец Квидо, но бледность его лица резко контрастировала с этой деланной беззаботностью. Он был рад, что Звару также огорошила эта новость, и надеялся, что теперь-то уж его друг наверняка стукнет кулаком по столу и, вскочив, побежит к кадровику выяснять, что же это за бредятина, с каких это пор инженеры, свободно изъясняющиеся на двух европейских языках и имеющие ценные коммерческие связи в Лондоне, Пуле, Дюссельдорфе и Токио, с каких это пор такие люди должны работать на предприятии вахтерами?! Однако Звара не стукнул кулаком по столу, не вскочил, а сказал лишь, что нечто подобное и вправду может случиться только у нас.
— Это и решило дело, — утверждал Квидо впоследствии.
Не отвергая гипотезы Квидо, доктор Лир какое-то время спустя высказал вместе с тем убеждение, что отец Квидо своим добровольным выбором
Мать Квидо — вопреки подобным теоретическим комментариям — решение мужа так и не смогла понять или, точнее, отказывалась понимать.
— Но почему, скажи на милость, именно вахтер? — кричала она на мужа утром в тот исторический понедельник. — Почему ты не согласился на референта? Ты хочешь сказать, что проведешь сегодня восемь часов в этом завшивленном курятнике?
— Вахтер, — вздохнул отец Квидо, — проводит свое рабочее время в проходной. А завшивлена она или нет, точно сказать не могу, хотя и сомневаюсь в этом.
— Значит, ты запросто снимешь свой твидовый пиджак и кремовую рубашку и наденешь этот клоунский костюм с серебряными пуговицами величиной с пудреницу и встанешь на входе?
— Именно так.
Негодование матери Квидо возрастало соразмерно с осознанием ею самых различных последствий этой перемены:
— И на голову напялишь фуражку со значком?
— Да.
— А на руку натянешь эту отвратительную красную повязку?
— Да, — сказал отец Квидо несколько рассеянно, ибо не нашел ни одного висячего замочка, на который можно было бы запереть шкафчик в раздевалке.
— О господи! — ахнула мать Квидо. — Ты, видно, и вправду чокнулся.
Итак, отец Квидо стал вахтером. В его кожаном портфеле, еще несколько дней тому назад густо набитом исписанными блокнотами, календарями, заметками с заседаний, разными докладными, результатами экспертиз, зарубежными специальными журналами, записными книжками и десятками визитных карточек, помещались сейчас баночка с небольшой порцией кофе, кусок булки, ручка и два-три вырезанных из газет кроссворда.
Если у него бывало утреннее дежурство, он приходил на работу в начале шестого, чтобы вовремя сменить коллегу после ночной смены, переодевался, расписывался в получении оружия, тщательно разлиновывал графы в тетради посещений и становился на положенное место у главного входа. В его движениях и выражении лица не было ничего, кроме деловой сосредоточенности новичка и еще, пожалуй, какого-то извинения за то, что он в такую рань шокирует едва очухавшихся от сна людей тем, что предстает перед ними в столь неожиданной роли, в неловко сидящем серовато-голубом костюме и фуражке, то и дело съезжавшей на самые очки. Порой он скашивал взгляд в сторону шефа, желая лишний раз убедиться, что способ, каким он приветствует приходящих и проверяет их документы, не вызывает у того никаких возражений. И шеф, чувствуя себя не совсем в своей тарелке, кивал ему с преувеличенным одобрением.
В понедельник утром оба родителя Квидо пришли на работу вместе; мать, не попрощавшись, торопливо покинула отца. А добравшись до своей канцелярии и закурив сигарету, вся отдалась мысли о том, что уже завтра ей придется, как и всем остальным, предъявить мужу служебный пропуск. Целый день она только и думала об этом, а уходя в пятом часу с работы, уже твердо знала, что эти пятнадцать-двадцать шагов перед тем, как запустить руку в сумку за документом, станут, наверное, самой сложной выходной ролью в ее театральной карьере.
Утро в среду целиком подтвердило ее опасения. Первая репетиция окончилась полным провалом: широко раскрытые глаза, рука, судорожно протягивающая пропуск, словно ее муж — некий страшный призрак, которого можно припугнуть предъявляемым документом, — так пересекла мать Квидо проходную, пошатываясь и натыкаясь на красную перегородку.
— Привыкнет, — сказал отцу Квидо начальник.
