— А это... не контрабанда?
— Мишья, вот та иконка есть контрабанда. Неценные книги свободно туда-сюда.
— Но как я их отправлю?
— Их я отправлю, — сказала Жози торжественно, обдавая его сигаретным дымом.
Минуту сидели они молча, разглядывая сваленные книги. Тогда Михаил вопросительно глянул на Андрея — тот пожал плечами и осторожно спросил:
— Жози, а вы... не ошибаетесь?
— А мы проверим! Как это... ребьята... — Она трижды хлопнула в ладоши. — Давайте большой саквояж...
Нашлась емкая коробка.
— Выпьем за юного бизнесмена Мишью!
Пара дьяволов! Я не могу выбросить его. Не могу оставить себе. Не могу продать. Даже не могу никому подарить... Я говорю о трупе, который скорчился в моем багажнике. О’кэй!
Нежданная жиличка днем в квартире почти не бывала, бегая по музеям, достопримечательным,местам, универмагам... Но вечерами сидела дома — чаще всего на кухне, где у нее тихонько пело радио и позвякивала посуда. Михаил вдруг поймал себя на том, что ему эта гостья не только не в тягость, но чем-то даже приятна. Казалось бы, мешает; казалось бы, тревожит намеком на сестру... Он задумался удивленно. Неужели все-таки привык к семейной жизни и душу умиляет живой человек на кухне? Патриархальщина какая-то...
Михаил непроизвольно представил Жози на своей кухне. И усмехнулся зло — Жози в пятиметровой кухоньке, у стандартной мебели, у обшарпанных конфорок... И усмехнулся еще раз, еще злее — он талантлив, он молод, он хочет работать, он хочет быть обеспеченным. В конце концов, черт возьми, быть богатым. Но руки скованы, а разум дремлет. Разве он виноват?
В дверь комнаты постучали неуверенно. Михаил отозвался. В малую щель Валя спросила:
— Хотите чаю?
— Конечно, хочу.
А на кухне он уточнил:
— Только не чаю, а кофе.
— Ой, сейчас вскипячу, — засуетилась она.
— Кофе не кипятят, а варят.
— Ну сварю...
На ней был простенький рыжий халатик, вроде бы из бумазеи. Тапочки, уже им где-то виденные. Маринины? Светлые волосы, освобожденные от берета, оказались волнистыми и неуемными — укрупнили голову невероятно. Движения сильные и быстрые, привыкшие к простору.
— Хотите, угощу вас кумысом? — спросила она неуверенно.
— Привезли из Кок-Сагыза?
— Вы нарочно перевираете мой Кокчетав?
— О, извините. Из Кокчетава кумысик?
— Вернее, из казахского аула.
Михаил попробовал кислую и странную жидкость, которую пил впервые, — нечто среднее между разбавленным кефиром и жидкой известью. Он поморщился, отодвигая стакан.
— Не нравится?
— Азиатское питье.
— Он целебен.
— А вы врач?
— Нет, я учительница младших классов.
Он взялся за кофе. Его гостья, а теперь вроде бы и хозяйка, завалила стол едой. Уже привыкший к холостяцким яичницам, он с любопытством разглядывал южные помидоры, жареные баклажаны, особо тушенное — еще там, в Казахстане, — баранье мясо, острый и крепкий сыр... И бутылку кумыса, который в отдаленном свете настенной лампы казался синеватым.
— Вы так любите свой Кокчетав, что даже лошадиное молоко с собой прихватили.
— Моя родина, — сказала она просто.
— Я вот здесь родился. Но это не значит, что, уезжая, прихвачу с собой бутылку местного пива.
— Вы не цените.
— Чего не ценю?
— Того, в чем уверены.
Он отщипнул пластик сыра — плотного, влажного и такого белого, что его излом казался голубоватым.
— Бараний?
— Овечий, — поправила она.
Овечий сыр, кумыс... Вот бы чем угостить Жози, вот где была бы экзотика. И познакомить бы с этой провинциалочкой — патриоткой далекого Казахстана. Но, кажется, патриотка промямлила что-то намекающее...
— Так про какую уверенность вы говорите?
— Люди обычно не ценят того, в чем уверены. Воздуху много, дышим и знаем, что никуда он не денется. Солнце встает каждый день... Мы уверены, что и завтра встанет. Так со всем. Не ценим хлеба, работы, близкого человека...
— А вы цените? — перебил он ее учительскую речь.
— Уехала из дому и сразу оценила, — засмеялась она.
— Было б что ценить...
— А вы за границу ездили?
— Не на чем, яхты своей нет, — буркнул он.
— А я была туристкой.
— Ну и что там?
— Там патриотом становишься сразу, стоит лишь сойти с самолета.
— Почему же?
— Представляете! Ходят такие же люди, а по-русски не говорят. С ума сойдешь от немоты.
— Да, в Коктебеле, то есть в Кокчетаве, лучше, — усмехнулся он.
Михаил был благодарен ей за то, что она не заводила разговора о сестре. Тогда бы они погрузились в беспролазную тьму отношений. Ему этого не хотелось. Да и какой толк: он бы защищал себя, она бы ограждала сестру.
— Кокчетавцу лучше жить в Кокчетаве, европейцу — в Европе, — заключил он.
Валя замедлила свои размашистые движения, для которых то и дело подворачивался повод — налить ему кофе, пододвинуть тарелку, нарезать помидоров... Ее круглые глаза смотрели на него летней голубизной, но их ясность была чем-то потревожена. Она плотней затянула халат, как бы закрываясь от той внезапной тревоги.
— Миша, вы смотрите на людей... как-то не так.
— То есть?
— Будто все они вам не ровня.
— А люди все равны?
— Конечно.
Он ел помидоры, раздумывая, стоит ли эта кокчетавка затраченного на нее интеллектуального потенциала. Учительница младших классов. Вдалбливает малышне таблицу умножения, любовь к Родине и правила хорошего тона, чтобы на уроках не ковыряли в носах. А по вечерам ест бараний сыр, пьет тошнотворный кумыс и смотрит телевизор. Впрочем, у нее должен быть муж — шофер или местный интеллигент, какой-нибудь инженер с завода комбикормов.
— Валя, а слон и мышь равны?
