спектаклей и актуальные замыслы. Не представляю себе, как снова смогу по восемь – десять часов в сутки, без выходных, писать, не отрываясь от стола, или изо дня в день колесить по осенним и зимним остывшим и бесконечно остывающим нашим городам. Где-то там, между этими городами и между страниц новой книги, уйдут набранные за лето рыхлые ненужные килограммы, рука обретёт прежнюю твёрдость, а жизнь – кажущийся смысл… Но сейчас так не хочется расставаться с летом! Хочется ещё немножко безделья, весёлых компаний, беззаботного обжорства с заклинаниями, мол, подумаю о полезном и диетическом питании после… потом… осенью… зимой
Но первое сентября уже через неделю.
27 августа
В Москве стоят последние, можно сказать, жаркие деньки. А вчера во второй половине дня налетели тучи, пролился последний по-настоящему летний тёплый ливень, тут же выскочило солнце, и появилась радуга, не какая-то едва заметная, расплывчатая, блёклая и вялая, а яркая, как в мультфильмах, как в детских книжках. Удивительный таинственный мост, по которому можно прогуляться. Я словно пережил мистические впечатления людей, которые не знали законов преломления света, не знали слов «дисперсия», «интерференция» и прочих физических терминов… Кстати, на выпускном экзамене по физике в школе мне попался вопрос «Дисперсия света». Я поплыл. И только доброе отношение ко мне учителей и точное их знание, что на карьеру в точных науках я не претендую, позволили им поставить мне в аттестат красивую, округлую, но совершенно не заслуженную тройку. Вот почему я категорический противник ЕГЭ, хоть ЕГЭ и совпадает с моими инициалами
Радуга была прекрасная. Это, пожалуй, первая радуга, которую я видел над Москвой. После лета, после долгого отсутствия в столице я всё время беззвучно повторяю про себя один и тот же вопрос: как здесь можно жить?
Впереди уже маячат вполне ясные перспективы, точнее – совершенно определённые планы в виде гастрольного графика и коротких перерывов между гастролями. В промежутках между разъездами буду писать повесть, которую проработал, осмыслил и внутренне почти прописал. Теперь нужно взять ручку, стопку бумаги и записать её. Повесть задумана небольшая по объёму, но довольно жуткая по содержанию. Работа над ней будет трудной, но, скорее всего, интересной и углублённой. Столь нервного замысла у меня никогда не было. Хотелось бы завершить работу ещё в этом году и тут же взяться за другую повесть, которую я задумал давно, но из-за «Сатисфакции» мне на неё недостало времени.
Лето заканчивается. Сам себе ежедневно повторяю слова героя фильма и пьесы «Пять вечеров». Помните, почти в конце Ильин говорит: «Разболтался я тут с вами». Вот и я чувствую, что немножко за лето разболтался. Пора браться за работу. И борются во мне лентяй и сибарит с работягой и педантом. Но работяга обязательно победит лентяя, а сибарит уж как-нибудь с педантом договорится.
8 сентября
То, что прочтёте ниже, написал ещё вчера, до известия об авиакатастрофе. По поводу этой беды ничего ни добавить, ни прокомментировать не могу. Сам прилетел на днях, а сегодня вечером повезу в аэропорт дочь.
За время молчания, то есть за неделю с небольшим после последней записи, успел пережить много совершенно новых и прежде не испытанных ощущений. Впервые в жизни полежал в больнице. Впервые был беспомощен, малоподвижен и даже побывал под общим наркозом, которого боялся больше всего. Впечатлений много. Но это мои собственные впечатления, и причины, по которым мне пришлось всё это испытать, также мои собственные. Теперь уже всё хорошо, я дома, и гастроли начнутся как намечено.
Возвращался на днях домой, был после больницы слаб и несколько раздражён, а дорожная сумка была особенно тяжела, и многие движения давались не без труда. В аэропорту, конечно же, толпа, люди всё возвращаются кто откуда по домам, начало учебного года, суматоха, да ещё только закончился в Москве великий праздник – День города, эхо которого долетает до самых дальних уголков и пределов. В самолёте был аншлаг (я отдаю себе отчёт, что аншлаг был не по причине моего присутствия
Вечерний рейс, много усталых людей, усталые, а потому капризные и плаксивые дети, на вечерних рейсах много подвыпивших… И вот последним в самолёт под руки ввели пассажира… Человеком его назвать трудно, поскольку себя таковым он вряд ли ощущал, да и вряд ли смог бы ответить на вопрос, как его зовут и откуда он родом… Но посадочный талон он крепко сжимал в руке, а в другой руке намертво крепко держал сумку, так что пассажиром его назвать можно было, не сомневаясь.
Нечасто можно увидеть в общественном месте столь оглушительно пьяного. Да и вообще в таком состоянии человека редко можно увидеть стоящим на ногах. В состоянии такого опьянения люди обычно не ходят. К тому же уровень алкоголя в его крови не сочетался с его внешним видом… У него на голове были явные признаки недавней стрижки и даже причёски. Аккуратненькие очки, чистенькая, светлая рубашечка, светлые брючки, чистые ботиночки, и сумка у него была хорошая, и выбрит он был гладко… Он ничего не мог произнести. На лице его была нелепая механическая улыбка, команду на которую, видимо, отдал ему мозг за миг до полного отключения. А ещё он малопонятно, но в итоге разборчиво бормотал, повторяя одну и ту же фразу: «Я боюсь летать».
Кто-то завозмущался, мол, как таких пассажиров пускают на борт. Кто-то, видимо, с ужасом подумал: не с ним ли рядом будет лететь это тело. Но стюардессы заботливо проводили его и где-то усадили. Благо, он оказался не рядом со мной. И благо, что всё-таки его пустили на борт. Уверен, в английской, немецкой, швейцарской или французской компании такого пассажира не допустили бы до полёта. Правильно! Таким пьяным не место на борту среди других пассажиров, тем более детей. Всё верно! Но что-то человеческое, душевное и сердобольное взяло верх у служащих аэропорта, которые довели бедолагу до самолёта, и стюардесс, которые приняли столь проблемного пассажира. Разглядели они в этом теле душу, которая действительно страшно боится летать, увидели, что человек, видимо пройдя все кордоны и контроли, рванул ударную, а точнее – смертельную дозу алкоголя, чтобы его туловище долетело до пункта назначения. По прилёте описанный мной человек вышел из самолёта последним, сумку его вынесли заботливые стюардессы, а сам он спускался по трапу хоть и самостоятельно, но ещё не понимая, что уже на земле.
Сам я за строжайшее исполнение инструкций. Сам я стараюсь соблюдать их и выполнять неукоснительно. Но как же я рад, что иногда случаются именно вот такие ситуации!
Хорошо, что в мою бытность не было ЕГЭ; если бы был тогда ЕГЭ, я не поступил бы в университет. Аттестат у меня был слабенький, по алгебре, геометрии, физике и русскому языку стояли тройки, вступительных экзаменов я по-настоящему боялся, и хотя серьёзно к ним готовился, понимал, что в моей подготовке много дыр и прорех. Первые два экзамена я сдал хорошо. Но на ключевом экзамене по литературе, которого я меньше всего боялся, мне достался тот вопрос и та тема, которую я не знал совсем. Не знал, потому что не хотел знать и был уверен, что не может такого случиться, чтобы именно то, что я не знаю, мне и досталось. И вдруг вытянул тот роковой билет…
Мне не нравился роман Алексея Толстого «Пётр I». Мне вообще не нравится Алексей Толстой. Но этот его роман я терпеть не могу, и он не понравился мне сразу. Я так и не нашёл сил и причин его читать. «Молодую гвардию» я читал даже не без удовольствия, «Василия Тёркина» знал кусками наизусть! Но не этот роман…
Сдавал я экзамен университетским преподавателям. Прежде о литературе мне приходилось говорить только со школьными учителями, родителями и приятелями. А тут передо мной сидели совсем другие люди. И я чувствовал в них то, ради чего и хотел поступать на филфак. И при этом не знал ответа, совсем. Голова моя закружилась, я понял, что проваливаюсь. Понял, что намеченная и спланированная жизнь летит под откос, впереди только армия, а остальное – во тьме и тумане.
Как выяснилось позже, сдавал я экзамен Натану Давидовичу Тамарченко (филологам или тем, кто связан с филологией, не нужно объяснять, кто это такой). После двух моих невнятных фраз он нахмурил свои косматые брови, сильно заскучал, отстранился от стола и пробормотал: «Ну, книжку-то вы, конечно, не читали!» – и махнул на меня рукой. Я что-то пробурчал нечленораздельное, и на этом тот экзамен должен был закончиться. По всем правилам, инструкциям, уставам и установкам он должен был закончиться в тот самый момент. А после его окончания меня по всем правилам и регламентам ждал не первый курс, а чёрт знает что. Но Натан Давидович вдруг задал вопрос: «А почему вы не читали этот роман?» – на что я честно
