эта страстная любительница литературы не соответствовала ни одному из тех женских типов, что до той поры «популяризировал» жанр новеллы.
Эта женщина не была ни простой влюбленной, ни неблагодарной, ни «синим чулком», карикатуры на коих так часто появлялись в новеллах, а была женщиной, властвующей над умом, и ее образ был чудесным открытием для литературы, ибо он возвышал весь женский пол. Она производила впечатление женщины, опередившей свое время, ибо была как бы предвестницей тех сильных женских личностей, что в XVIII веке станут хозяйками салонов во Франции; разговоры легкие, шутливые, изящные, которые рассказчик поддерживает с ней, подтверждают это впечатление. Но голос повествователя также позволяет всегда подметить детали ее будничной жизни: неустойчивость ее общественного положения, беды ее супружеской жизни, ее тайные любовные увлечения, возможную беременность, то есть черты, делающие этот образ живым и человечным. К тому же рассказчик при помощи намеков и прямых упоминаний о различных обстоятельствах повседневной жизни указывает на превратности и несчастья положения женщины в обществе, стремясь укрепить идеи и мысли, которые он разделяет. Так, в «Осторожной мести» встречаются строки: «Я вас уверяю, что, если бы мне была дана власть, я учредил бы в университете кафедру супружеской жизни, на которой молодых людей, решивших посвятить себя супружеству, обучали бы искусству хорошего поведения в данном положении».
Вышивая по этой сложной канве вымысла, дозволяющей присутствие рассказчика или рассказчицы, Лопе добавляет, при этом подчиняясь особенностям жанра, некие новые качества статусу героев повествования. Прибегая к полутонам и тонким намекам, повествователь как бы немного снижает при помощи иронии все нормативные каноны с приклеенными на них «идеальными этикетками»; благородство, красота, добродетель, богатство по сути таким образом ниспровергаются с высоких пьедесталов.
Ведя с повествовательницей постоянный диалог, Лопе придает новелле очень оригинальное качество, а именно максимальную коммуникативную эффективность, если использовать терминологию современного литературоведения. С этой целью он прибегает к средствам и способам, свойственным устному народному творчеству. В последних трех новеллах, написанных после 1622 года, рассказчик напрямую обращается к внимающей ему Марсии Леонарде. Автор без колебаний вводит в текст различные пословицы, романсы, которые, как он рассчитывает, будут либо прочитаны, либо спеты, ибо их ритм и разнообразие облегчают восприятие всего текста в целом. Разумеется, не следует забывать и о том, что и пословицы, и романсы были легко узнаваемы для такой особы, как Марсия Леонарда, то есть для Амарилис, которая была страстно увлечена и народным устным творчеством, и музыкой.
Но что двигало Лопе, кроме желания обновить жанр новеллы, так, чтобы он как можно более сблизился с традицией народной испанской культуры? Быть может, у Лопе были какие-то свои особые причины для того, чтобы придавать своим новеллам форму диалогов?
И опять мы получаем ответ на наши вопросы из переписки Лопе с герцогом Сесса. В одном из писем, впрочем, на удивление официальном, проскальзывает очень интимная нотка, резко контрастирующая с остальным текстом послания; в этом месте Лопе повествует о том, что «маленькая Клара Антония была очень занята, так как молила святую Лусию даровать здоровье глазам ее матери, этого ангела». В других письмах мы найдем подтверждение печальному событию: Амарилис внезапно ослепла. Теперь становится понятно, почему Лопе, несмотря на питаемое им отвращение к низкому жанру прозы, — новелле, с такой поспешностью принялся развивать этот жанр, ведь он это делал для возлюбленной. Быть может, он хотел, чтобы накал страстей в этих новеллах передался ей и открыл у нее как бы внутреннее зрение? Как бы там ни было, эта форма повествования, изобиловавшая прямыми обращениями и живыми диалогами, могла быть эффективным средством утешения и ободрения для любимой им женщины.
Увы, после двух лет спокойной, мирной жизни, наполненной радостями и не имевшей привкуса горечи, вновь вернулись страхи, за которыми последовали беды, горести и боль. Однажды, когда Лопе работал, сидя рядом с Амарилис, он увидел, как она вдруг вскочила, заметалась в полной растерянности, говоря, что все вокруг нее почернело. Лопе попытался ее успокоить, но сам испугался до такой степени, что Амарилис, словно руководимая тем инстинктом, что столь свойствен слепым, поняла, насколько сильно трепещет его душа. Призвали врачей, сначала испанских, затем и английских, все они были в сомнениях и в конце концов поставили диагноз: полная слепота, обусловленная отмиранием зрительного нерва без явного повреждения глаз, но ничего не сказали о причинах сего явления. По крайней мере к такому выводу можно прийти, почитав разбросанные там и сям в переписке Лопе с герцогом ремарки. По ним также можно догадаться, сколь подавлен был поэт, уверенный в том, что существовала определенная связь между этой внезапно обрушившейся слепотой и теми изнурительными судебными разбирательствами, в которых столь долго принимала участие Амарилис против своей воли. Ей было прописано лечение, особые надежды возлагались на «английскую терапию», процедуры коей были очень сложными и тяжелыми, но которая, как говорили, творила чудеса. Требовалось ставить всяческие пластыри и примочки с едкими настойками, которые Амарилис, несмотря на ее пылкое желание излечиться, не могла терпеть долго, не испуская криков боли. Однако надежда посетила ее, ибо она стала различать свет и темноту, но улучшение было временным. Охваченный тоской и скорбью, Лопе воззвал к знахарям, а затем обратился к магам и колдунам, полагающим, что на истощенный страданиями организм могли бы оказать благодатный эффект чары и колдовство. Высказывались предположения, что на Амарилис могла навести порчу какая-нибудь ревнивая и зловредная женщина. А почему нет? Целый сонм предрассудков ополчился против разума Лопе. Как драматург, он ведь знал цену их силе и способности воздействовать на судьбы персонажей пьес, известно ему было также и об их поэтической власти над зрителями.
Затем Лопе постарался забыть об этих опасных предположениях и догадках, о мыслях об этих видениях Апокалипсиса, чтобы быть для Амарилис опорой, человеком, который всегда находится рядом с ней, которому бедняжка доверяет. Тогда он сам нашел для себя поддержку в несравненной красоте ее изумрудных глаз. «Ее глаза, — говорил Лопе, — все еще убивали любовью того, кого они больше не видели».
Тогда для Лопе начался тот период его жизни, когда он увидел, как драма превращается в трагедию. Примечательно, что под перьями биографов и критиков этот период чаще всего описывался сдержанно и скупо, настолько он как бы не сочетался с блестящими перспективами, открывающимися перед человеком, которому, казалось, навсегда была дарована милость богов. Действительно, мы не раз видели, как Феникс сталкивался со смертью, как он был близок к разорению, как спасался бегством от своих несчастий, а затем как бы переворачивал страницу и вновь возрождался под воздействием какой-то неведомой, вакхической силы. Но на сей раз он не прятался, не пасовал перед бедой, он боролся, чтобы принести облегчение той, что испытывала такие страдания. Он не пытался бежать от невзгод, но вокруг него были люди, каждый из коих был ему по-своему дорог, и вот они-то и начали отступать, покидать его. И в этих испытаниях станет вырисовываться образ нового персонажа, столь же решительного и стойкого, каким был первый, но образ менее зрелищный, менее приятный для описания, ибо это образ персонажа, олицетворяющего собой милосердие и сострадание.
К болезни Амарилис почти в то же самое время добавилось и начало распада семьи Лопе, продолжавшееся до самой его смерти. Уход или отъезд каждого члена его семьи станет для него серьезным испытанием, и одним из самых печальных событий стало для него пострижение в монахини его дочери Марселы, произнесшей слова обета 12 февраля 1622 года. Для Лопе это стало ударом, роковой развязкой, он был очень опечален, ибо ему казалось прежде, что религия не имела над ней особой власти. В его глазах она обладала всеми добродетелями и качествами, которые могли бы, несмотря на то, что она была незаконнорожденной, способствовать тому, чтобы она могла достичь высокого положения в обществе. Ей исполнилось семнадцать лет, а у нее уже было множество поклонников. Красивая, образованная, умная, она живо интересовалась поэзией и обладала несомненным талантом, проявившимся в сочинительстве стихов. Ее изысканный природный вкус и способности ее ума предопределили ее любовь к литературе, и это не осталось незамеченным для ее отца, посвятившего ей среди прочих произведений и прекрасную комедию «Лекарство от невезения». В посвящении он написал: «В мои юные годы я извлек сюжет этой пьесы из „Дианы“ Монтемайора, и вы можете там прочесть эту историю, подлинность которой подтверждают исторические хроники войн за обладание Гранадой. Но если человек более обязан своему происхождению, чем радостям, доставляемым его умом, то окажите моей работе милость и прочтите ее, а затем исправьте
